Гербовый столб
Шрифт:
Он махал руками, брызгал слюной, а глаза — остановившиеся, невидящие, в тумане. Он просто выкрикивал, что у него на душе наболело, не думая, слушают ли его. Он специально «нажрался» водки, чтобы было все нипочем, все можно — орать, оскорблять, драться, никого не стесняясь, ни о чем не задумываясь. Потому что завтра все равно ничего не вспомнится. А если не вспомнится, то и стыдом, совестью мучаться не придется.
И Митя захмелел. Он высказывал Глыбину с обидой:
— Что ты, Юра, мне душу сегодня тянул про смысл жизни? Ну не знаю я, не знаю. Я танк могу разобрать...
— А собрать? — В голосе Глыбина
— Я соберу, Юра, танк, честное слово, по частям. А домой приду, жена драться лезет: «Опять, скотина, нажрался»... Я ее, Юра, большую взял, сам-то видишь какой... чтобы кузовковскую породу улучшить. Она у меня гренадер и дерется, стерва. Зато пацан у меня — крепкий такой, крупный, в нее пошел. А я на моторе гоняю, чуть ли не ежедневно, будем квартиру покупать! Наш Семен, инженер в таксомоторном парке, говорит: «Тебя, Кузовков, надо в механики переводить». Я-то сам с машиной вожусь, этим бездельникам разве доверишь? — кивнул он на Прибыткина. — Сам-то, как о родной, про машину-то думаешь. Знаешь, что она любит и где что поправить. Правильно я говорю?
В гараж постучали. Заглянула Надежда Прибыткина:
— Ну он здесь! Гони ты, Юра, этих пьяниц!
— Чего пришла? — обозлился Прибыткин.
— Я пойду, — скромно сказал Митя.
Глыбин вышел с ним на воздух. Дул сырой ветер. Тревожно шумели еще крепкой зеленой кроной липы. Ярко светила полновесная холодная луна. По чистому небу быстро бежали серые обрывки туч. Холодило.
— Ну иди, Митя, — сказал Глыбин и обнял его за плечи. — Спасибо тебе.
— Да что ты, Юра. Не за что. Пока, — вздохнул Кузовков, видно подумав о встрече с женой.
В гараже Надежда Прибыткина громко честила своего пьяного муженька, а тот тупо, матерной фразой огрызался. Когда Глыбин вошел, Надежда тут же оборвала ругань, улыбнулась, преобразилась, и Глыбин с удивлением ощутил присутствие женщины — в нем поднималось волнение. А Ленька продолжал бурчать ругательства. Но он для этих двух уже не существовал.
Она была среднего роста, с добрым полным лицом. Глыбин знал, что она работает в столовой. Пьяный Ленька болтал, что она полностью обеспечивает семью продуктами. Не раз Глыбин видел ее, задерживался взглядом, а как-то говорил с ребятами из мастерских: «И чего она с Ленькой живет? Уж больно хороша!» И кто-то спокойно ответил: «А куда уходить? К кому? Двое детей, а Ленька дурной, когда пьян, а так — ничего, совестливый».
— Налил бы, Юра, женщине, — кокетливо сказала Надежда, открыто глянув в глаза Глыбина.
И то, что она назвала его Юрой, на «ты», ее откровенный взгляд взбудоражили Глыбина: он понял, что бес уже вселился в него.
— А полный стакан выпьешь?
— Могу, Юра. Но зачем? — мягко возразила она. — А стопку для веселости налей!
— Ты брось ей давать, — невнятно пробурчал Ленька. А сам стоял, покачиваясь, с полузакрытыми, сонными, пустыми глазами — совсем пьяный.
Глыбина охватила решимость. Улыбался галантно. Придвинулся к Надежде.
Она громко смеялась. Потом остановилась, посерьезнела и залпом выпила полстакана. Зажмурилась, стыдливо рукой глаза прикрыла, платочком слезы смахнула. Глянула открыто, бедово на Глыбина. Взяла кусочек хлеба, зажевала.
— Ну, идем-то домой, работничек, — грубо и весело крикнула на мужа и вытолкала его из гаража, уже безрассудного и податливого,
Прислонила его к соседнему гаражу, а сама мигом к Глыбину. Стремительно прижалась к нему, дыхание затаила, а потом порывисто наклонила его голову, присосалась мягкими губами. Шептала: «Ты жди, я сейчас приду. Я быстро. Ох, если бы ты знал, Юрочка, как по ночам я тебя обнимаю».
Глыбина ошарашили неожиданные признания, обрадовали, но и как водой холодной окатили, смутили. Засомневался он вдруг — нужно ли?
Растерянный, отрезвевший, он беспокойно вышагивал по гаражу. Голова шла кругом. Пьяности и отчаянности — никакой. А день выдался — нарочно не придумаешь. Вдруг он понял, что должен ехать в Калинин!
Он стремительно распахнул ворота, вскочил в машину, выехал. Лихорадочно закрывал гараж. Успеть, чтобы Надежда не вернулась. Сделал резкий поворот и сразу — газ, вторую, третью скорость. Во дворе она к машине. И громко, отчаянно, на услышанье всему двору:
— Юра, Юра, ты куда?
Он не остановился, промчался, повернул круто в переулок и на Садовое кольцо и — скорость предельную.
Она тяжело опустилась на скамейку, голову в руки и закачалась: «Горько! Ох, горько!»
На выезде из Москвы он остановился у телефонной будки. Набрал номер своей квартиры, парфеновской квартиры. Подошла Ольга.
— Позови, пожалуйста, Василия.
— Что с тобой?
— Позови Василия.
Ему он сказал:
— Я согласен. Договорись с моим начальством, и я прилечу к тебе в Киев. Сегодня меня не ждите. Объясни все Ольге. Объясни ей, что тогда была ошибка. Ты знаешь почему. Объясни ей все. Я сейчас еду в Калинин. Там живет моя настоящая жена, мой сын. Объясни ей это, если можешь. Я не могу, Вася. Понимаешь, не могу. Я ее не люблю. Я во всем виноват. Перед ней, перед тобой. Но ты объясни ей. Объясни все.
И Глыбин положил трубку.
1969
ВЕЧЕРНИЕ ПРОГУЛКИ
В начале десятого на восьмом этаже строгого правительственного здания гаснет одно из немногих освещенных окон. Через десять минут тихо открывается массивная дверь центрального входа и на проспект Маркса выходит высокий, представительный мужчина. Он делает пять-шесть шагов от бесшумно закрывающейся двери и сливается с торопливым потоком прохожих.
Походка у Константина Александровича Гридунова — упругая, размашистая. Идет он легко, свободно. Его густые жесткие волосы красиво посеребрены. Глубокие морщины сурового лица подсказывают, что ему уже наверняка под семьдесят.
Гридунов идет к метро. Он никогда не вызывает черную «Волгу», хотя по своей должности главного специалиста мог бы это сделать. В подземном переходе под улицей Горького Гридунов не спускается дальше, к поездам метро, а выходит к гостинице «Националь» и шагает по проспекту Маркса, затем по Волхонке на улицу Кропоткина, сворачивает в Чертольский переулок, пересекает улицу Рылеева, попадает в улицу Мясковского, поворачивает в сторону Староконюшенного переулка, где в углублении за старинным особняком стоит пятиэтажный коммунальный дом постройки 30-х годов, в котором он живет.