Гербовый столб
Шрифт:
Странно все-таки: насколько непримиримы бывают люди друг к другу и насколько долго судьба не разъединяет их, как вот Ломову и Некрячкину. Назвать их отношения враждой не совсем правильно; казалось бы, враждовать им не из-за чего, однако их привязчивая непримиримость была, пожалуй, даже хуже откровенной враждебности. Некрячкина, например, всегда и во всем, особенно в своих бедах, обвиняла Ломову и обязательно пыталась отыскать злой умысел со стороны Царицы...
Мало кто помнит, как на фабрике, так и в коммунальном доме, построенном скобой в начале тридцатых на месте дореволюционных бараков, причем этот дом-«скобу» поставили так, чтобы внутренний двор-«сад»
Догадок, понятно, существовало много: молодежь считала, что так ее зовут за фанатичную преданность делу. Старые товарки, давно уже вышедшие на пенсию, обычно спорили: одни доказывали, что случилось это еще до войны, когда она стала первой фабричной стахановкой и ее наградили орденом Ленина, а газета, мол, написала — «Царица ткацкого цеха». Другие спорщицы объясняли попроще и, пожалуй, поближе к истине: мол, так ее муж величал — «моя царица! Эти обязательно добавляли: «Ох, и мастер был Никифор-то Ломов! Любой ремонт в два счета сделает. Одним словом, золотые руки...» И вздыхали: «Жаль, в ополчение записался. Ведь никак не отпускали, а так бы жил...» И еще добавляли, подтверждая: «Ну, а звал-то ее так за властность и красоту. Дуська и в девках гордячкой была. Жутко славу любила! О Господи, как он ее только и выносил?..»
Как бы там ни было, но, однажды возникнув, прозвище навсегда прилипло к Евдокии Ломовой — Царица! Правда, к старости ее чаще стали именовать с иронией — царица Дуся. Видно, по аналогии с обычным словосочетанием — бабка Дуся. Но все это, конечно, за глаза, а в лицо никто бы не отчаялся такое заявить — Ломова бы так приструнила, что держись и спасайся: в гневе она неистова.
Конечно, Евдокия Васильевна знала, как ее и на фабрике, и в фабричном жилом комплексе прозывают, втайне гордилась: «Что ж, Царица и есть царица. А это значит — почет и уважение». Возмутилась бы, если бы услышала ироничную новизну: мол, царица Дуся. Этого бы не простила, и прежде всего потому, что не чувствовала себя бабкой. Не желала ею быть и не воспринимала себя такой, хотя давно уже и была — внук с внучкой школу кончали. Но это где-то на стороне, виделась с ними редко, потому что с первого взгляда возненавидела (а ее поколение научено и умеет ненавидеть!), да, возненавидела невестку, по ее мнению, ленивую и бестолковую — как Некрячкина! Сыну заявила, давно уже, и будто приговор вынесла: «Не приводи!» Безапелляционный приговор, не подлежащий обжалованию, как и многое в ее действиях. В общем, напрочь отрезала любое общение.
Такой вот она была, Дуся Ломова! Кстати, и в старости любила, чтобы не выкали ей, не по имени-отчеству величали, а по-простому, по-рабочему, как в молодости, — Дуся Ломова. Ну, если хотите, — товарищ Дуся или товарищ Ломова. Этим и других, и себя убеждала, что Дуся Ломова — вечна, неистребима, неподвластна времени, а потому — бодра, сильна, энергична, еще любую за пояс заткнет.
Что уж в самом деле непостижимо, так это ее истовость в работе, неисчерпаемость сил — и физических, и душевных. И еще неудержимая ярость в соревновании: давно никто на фабрике и помыслить не решался, чтобы принять ее вызов, а тем более свой бросить. Все начнет сокрушаться от Дусиной неистовости — и нормы, и планы, и тарифные ставки, и, что хуже всего, зарплата. Царица!.. А ведь царица!.. Стахановка!..
Этот недобрый заговор, никак, нигде и никем не согласованный, длившийся уже лет пятнадцать, не меньше, злил, гневил, выводил из себя Дусю Ломову и делал ее тщеславный, властный характер совершенно
Нынешние ткачихи «царицу Дусю» с ее «завихрениями» отрицали. На дух не принимали. И хотя некоторые выучивались и половчее ее с новыми станками управляться — молодость, живость все-таки, — соревноваться с ней наотрез отказывались, вплоть до увольнений.
Н-да, вот такие происходили события на знаменитой фабрике...
А большинство ткачих прямо-таки и в самом деле будто сговорилось: работали по норме, ну, может быть, на один-два процента больше. И прибавка в заработках их мало интересовала: сверхнапрягаться не желали — и все! А потому ткацкая фабрика имени Декабрьского восстания давно уже перестала быть передовым предприятием. И вот наконец-то решили ее модернизировать, перевооружить, построить новые цеха. Под это дело назначили новую директоршу, из бывших ивановских ткачих, депутата, героиню...
Перед сном Некрячкина прогуливала своего песика по имени Чиж. Однако Чижом он был для нее на улице, а в квартире она звала его только Мальчиком. Чиж, или Мальчик, прекрасно понимал разницу отношений к себе и соответственно строил свое поведение: во дворе и на улице он вел себя деловито-серьезно, как «воспитанный мальчик», и Некрячкина этим гордилась. А дома позволял себе все: шалить, капризничать, сердиться, даже отругивать Алевтину Федоровну (лаем, конечно), и «выговаривать» ей за опоздания, и обиженно «надуваться», в общем, вел себя как избалованный сынок, уверенный в безграничной любви «матери». Так и было: отношения у них сложились самые человечьи.
Чиж представлял болонок — белый шелковистый клубок! А по характеру — обидчивый и капризный, но и бесконечно ласковый, как малый ребенок. Однако, когда нужно, на редкость терпеливый и внимательный: он мог часами выслушивать рассказы хозяйки. Сидит, вопросительно приподняв ухо, и смотрит сквозь белые космы черными глазками, или лежит настороженно, или деликатно ходит за Некрячкиной, ловя интонации в ее голосе, и, где надо, сердито полает, а то и поскулит.
«Ну все понимает Мальчик!» — восторгалась Алевтина Федоровна и прямо-таки не представляла, как бы она могла жить без него. Естественно, Чиж ничего не понимал в человечьих делах, а тем более в производственных конфликтах на ткацкой фабрике или профсоюзных заботах Некрячкиной, и все же нужное для себя, для своих отношений с ней, с «мамой», он схватывал безошибочно. Скажем, то, что обязан бояться и нелюбить Царицу или Ломиху, которая почему-то ненавидит его, Чижа, такого воспитанного и серьезного, а также его необыкновенную хозяйку. А он, Чиж, ей беспредельно предан и готов всегда защищать. Но почему-то она запрещает ему это делать, а требует, чтобы он оставался сдержанным и безразличным. Ему же чрезвычайно нелегко справляться со своим возмущением. Однако когда «мама» в их квартире начинала сама возмущаться Царицей-Ломихой, тут уж он не сдерживался и так сердито лаял, выплескивая свою обиду и гнев, что Алевтина Федоровна не могла нарадоваться. Она успокаивала его, и сама успокаивалась, и обязательно ласкала, гладила «своего Мальчика». А ласки Чиж, как всякое живое существо, обожал.
Вот и в этот вечер Алевтина Федоровна, опять возмущалась Царицей, и он чутко ловил каждое слово, чтобы правильно и вовремя выразить собственное возмущение.
Некрячкина раздраженно говорила:
— Ты только послушай, Мальчик, что она сегодня закатила! Видите ли, юбилей ей устраивай! Пятьдесят лет на фабрике проработала! И именно сегодня устраивай, потому что, говорит, в этот день я к станкам встала. Ты что, Мальчик, не понимаешь, о ком я говорю? — недоуменно спросила Алевтина Федоровна и даже пожала плечами. Чиж виновато вильнул хвостом и на всякий случай пару раз тявкнул: он все же не догадывался, о ком речь. — Да о Царице! — недовольно воскликнула Некрячкина, и Чиж обрадованно, сердито залаял.