Герцог грозового мира

Юста

— Кто знает, — Эвальд ожесточенно потер ладонью лоб. — Бывают ещё чудеса, но для таких людей, как ты, они не предусмотрены.

***

В этот ранний час возле пристани не было никого, а вход в неё кораблям и лодкам загораживала тяжелая цепь. Ещё только-только начало светлеть, а цепь убирали лишь на восходе солнца: ночные корабли здесь по древней традиции не принимали. Суеверия моряков не позволяли им появляться на спящей пристани до рассвета — считалось, что в это время там летает птица-неудача, скорбными воплями оплакивая разбившиеся о скалы суда. А встретить птицу-неудачу перед плаванием все равно как выходить из порта с дыркой ниже ватерлинии.

Юнари Мистераль выросла около моря и ещё в раннем детстве любила сбегать к лодкам, чтобы поболтать

с сыновьями рыбаков и моряков. Впечатлительная девочка быстро выдавала себя, рассказывая все это детям своего круга, и мать неодобрительно качала головой, а после того, как из уст малышки вылетело простенькое, но грубоватое ругательство, ей окончательно запретили появляться на берегу.

И все же Юнари ничего не забыла с тех времен, порой нарушая запрет и убегая к бесконечному морю. Сейчас она могла легко найти общий язык с моряками. Однако цель визита на пристань была совсем другая, потому-то он и происходил тогда, когда ни один человек не прогуливался возле едва просыпающегося моря, не такого холодного, но и не такого чистого, как в родном Крылатом Мире. Когда-то его прозвали Бурым из-за большого количества водорослей, ну, а теперь вода вблизи Квемеры соответствовала этому названию: грязноватая, взбаламученная, кое-где покрытая радужной пленкой. Юнари побоялась бы нырнуть в неё, вернее, это просто было неприятно, в то время как там, дома, мальчишки барахтались возле самой пристани, иногда мешаясь под носом у плывущих лодок.

Те края, кажущиеся прекрасными, потерявшие в памяти все недостатки, то безмятежное детство и та яркость — все осталось позади, и судьба привела Юнари Мистераль в Квемеру, где свежие краски гасились дымом производств и серостью того, что люди гордо называли цивилизацией. Юнари подняла голову, любуясь наполовину ясным небом и тонкой розовой полоской над кромкой моря на горизонте. Ещё нескоро выползет неуклюжая черная лодка смотрителей, нескоро потащит за собой цепь, открывая ход кораблям, и нескоро величественные морские звери коснутся носами и боками берега, от которого отплыли так давно. Над головой прозвучал голос серебристой чайки, рассекавшей холодный воздух.

— Это в тебя сегодня вселилась птица-неудача? — строго спросила Юнари, копируя тон матери, каким та обращалась к детям с поучениями.

Чайка в ответ возмущенно крикнула. Её оскорбила эта клевета.

Позади послышался стук шагов, и Юнари, развернувшись, приветливо помахала высокому человеку в темном плаще и шляпе. Его лицо было наполовину скрыто кожаной маской, как у механика. Он поднял руку, отвечая на приветствие.

***

Целый месяц после победы новый Маршал Грозового Мира провел в госпитале, где работал ранее его мучитель. К счастью, слепым калекой он не стал, однако все эти качели «вред-лечение» серьезно ухудшили здоровье. Две недели Хор лежал с повязкой на глазах, а при выписке получил те же рекомендации, что давал ему когда-то Виррен Аймалдэн, и их требовалось выполнять всегда. Было отчего жаловаться на жизнь. Продолжительное чтение, особенно при слабом свете, исключалось категорически, а темные очки стали одним из необходимых предметов гардероба.

Со спиной дела обстояли тоже не очень весело. Хору пришлось задержаться в госпитале на месяц как раз из-за этого: только спустя четыре недели он смог нормально ходить, не жалуясь на боли. Лечение затянулось, потому что тело имело рамки вмешательства врачебной магии, а после кошмарной ночи, устроенной Кеем, Маршал и его преемник потребовали максимального воздействия, чтобы сразу же поставить Мальса на ноги. Теперь вот — аукнулось. Сроки растянулись раза в два, эффективность лечения понизилась. Однако Хор, что бы ни говорил Виррен, был рад, что тогда согласился на ускоренную выписку, ведь иначе ему не удалось бы спасти Раль.

Виррен предупредил, что с выпиской проблемы не кончатся. Кроме того, что зрение ослабло и могло ухудшаться и дальше, спина в дальнейшем обещала радовать болями при холоде, сквозняках и переменах погоды. Хор чувствовал себя девяностолетним стариком, вынужденным беречься от любого пустяка, чтобы сохранить

хоть какое-то здоровье.

А вдобавок ко всему он ощущал острое разочарование от того, что рядом не осталось человека, которому можно было бы по-настоящему довериться. Раль исчезла, перенеслась в прошлое, семья всегда оставалась слишком далекой, Байонис Эссентессер думал о деле, но не о людях, и даже его откровенность о прошлом не давала поводов считать его по-настоящему искренним. Хемена растворилась в серости стен дальних кварталов вместе со своим Толлом. Ну, а Эвальд Мистераль прямо признавался, что носит маску и не собирается её полностью снимать.

Но наиболее близким Мальс мог назвать все же Эвальда. Неугомонный наследник фамилии и названый брат Раль лежал в том же госпитале, а после смерти Кея практически сразу выздоровел. Тем не менее, госпиталь он не покинул, считая своим долгом оставаться рядом с человеком, который уничтожил убийцу его сестры. За весь месяц Хор так и не услышал его смеха, зато последние две недели, получив возможность видеть, постоянно встречался с приветливой улыбкой.

Эвальд счел нужным переполошить половину госпиталя: видимо, иначе он дела и не делал. Сначала с шумом и спорами переселился в палату Мальса на соседнюю кровать, предупредив Виррена, что их выпишут только вдвоем. Затем принялся, как мог, развлекать Хора, который первые дни не мог двинуться с места. Эвальд болтал на все темы подряд, притаскивал книги и читал их вслух, порой даже устраивал концерты, правда, без аккомпанемента фортепиано. Довольно быстро больные, привлеченные этим, начали посещать палату, и там стало ещё оживленнее, так что задачу Эвальд выполнял на ура.

Из-за всего этого Мальс не скучал ни одного дня в госпитале, а шутки и разговоры отвлекали от тягостных мыслей о Раль, о Кее, о всех его жертвах. Побежденный Бьюкенен Аймалдэн не собирался отпускать своего убийцу: сколько уже раз последний со стоном просыпался от кошмаров, в которых его или Раль медленно мучили, прежде чем убить. И потом несколько часов приходил в себя — давала знать обостренная чувствительность к снам. Эвальд болезненно хмурился, выясняя у него детали кошмаров, и постоянно расспрашивал Виррена о том, как бороться с ними. В дело шли разные травяные настойки и даже уколы, от которых Хора начинало мутить. В конце концов Хемена, несколько раз его навестившая, принесла какой-то особый чай из горных цветов, и он смог отогнать почти все дурные сны.

В первые две недели у Хора были моменты, когда он мог просто лежать и думать, впитывая ушами весь окружающий мир, а глазами — лишь боль и темноту плотной повязки. И тогда снова и снова в памяти проносились все недавние события. Уже без ужаса, с отстраненностью пересматривая последний свой разговор с Кеем, Мальс вдруг столкнулся с необычайно странным ощущением, словно бы смотрел в кривое зеркало, которое, искажая детали, верно передавало суть. В замутненных безумием словах Бьюкенена Аймалдэна звучали отголоски позиции самого Хора, его беседы с адмиралом Иушнице незадолго до гибели последнего.

Кей ошибался, плутал в своем сумасшествии отвергнутого человека, непризнанного гения науки, господина чужих судеб, палача, кладущего кровавые жертвы на алтарь будущего счастья. Он — вольно или невольно — лгал, когда уверял Мальса в ночь смерти Виорди, что служил ради людей. Нет, Бьюкенен Аймалдэн старался только ради себя. Лечил — потому что он, талантливый и образованный лекарь, должен был хранить жизнь каждого больного, а вместе с этим — свою репутацию и самолюбие.

Кею нравилось ощущать себя хозяином чужих жизней, и он играл в справедливость, подбирая жертв с пороками, хотя за пороки следовало бы истребить половину человечества, и все же она жила, а кто-то даже поднимался от страстей к высотам духа. Бьюкенен убивал, потому что хотел убивать, мучил, потому что хотел мучить, исцелял, потому что гордился своим призванием, но гордился той гордыней, которая толкала его к пропасти. Не имевший настоящей семьи, отвергнувший даже брата и сестру, выполняющий обязанности словно бы отдельно от всех, кого он мог любить, кроме самого себя?