ГЕРМАНИЯ НА ЗАРЕ ФАШИЗМА
Шрифт:
Однако Гитлер не позволял своим чувствам влиять на его политические суждения. Он презирал Гинденбурга за то, что маршал так скудно использовал полномочия, предоставленные ему Веймарской конституцией. Когда в1928 году «Стальной шлем» предложил провести референдум по вопросу увеличения президентских полномочий, Гитлер отверг план. Он предупредил, что такое дополнение может примирить многих с веймарским государством. Но его главный аргумент заключался в том, что такой шаг будет бесполезным: ничего не будет достигнуто, если дать президенту дополнительные права, потому что он является продуктом «демократических» выборов, а значит, заражен тем же духом слабохарактерности, который отравил весь парламент. Марксисты, заявил Гитлер, стараются избрать уверенного, жесткого лидера; буржуазные партии, верные своей природной слабости, выбирают «подобного моллюску слабака, невежественного и лишенного воображения старика или труса, трепещущего перед ситуацией. <…> Любая попытка сделать законодательными методами из слабака оплот общества является самообманом. <..> История ведущих умов немецкой буржуазии от Бетман – Гольвега до Гинденбурга любого лишит иллюзий». Человеку, рожденному, чтобы
Как бы глубоко Гитлер ни презирал маршала, в первые годы президентства Гинденбурга он ограничивался критическими замечаниями в личных письмах или на закрытых митингах. Презрительное отношение к президенту не мешало Гитлеру понять, что авторитет Гинденбурга так велик, что открытая критика может отпугнуть от него самого пока еще не очень многочисленных сторонников. К 1929 году главный нацист решил, что его положение достаточно укрепилось, чтобы позволить и публичную критику президента. Один из депутатов от нацистов, граф Ревентлоф, позволил себе оскорбительные высказывания о Гинденбурге во время дебатов в рейхстаге. Он говорил о полном отсутствии политического понимания у президента, утверждал, что все его решения подсказаны помощниками. Его обвинения потом долго повторялись в кулуарах и муссировались в партийной прессе. «(Разве Гинденбург еще жив?» – удивленно вопрошал заголовок передовицы, критиковавшей президента за принятие плана Юнга. «(Беспомощное заикание президента, – изощрялась пресса, – оставляет нас равнодушными». В другой газете содержался весьма мрачный прогноз: «Мы сможем увидеть день, когда проклятие всей нации падет на могилу старого человека». Нацисты проявили всю меру своей ненависти, пожелав увидеть Гинденбурга среди тех, кому предложенный закон о свободе грозил тюремным заключением за принятие плана Юнга.
Их презрение было направлено не только против осторожного президента лично, но также против буржуазных стремлений к закону, порядку и собственности, для которых Гинденбург – воплощение стабильности – был самым почтенным символом. Но для миллионов людей, столкнувшихся с безработицей и нуждой, эти ценности постепенно утрачивали свою привлекательность. Растерянные и беспомощные, они были готовы принять идеологию лишенных дома и корней ветеранов войны, которые не могли найти себе место в гражданском обществе и отворачивались от гражданских проблем. Лишившись средств к существованию, они искали утешение в презрительном отношении к материальным ценностям, которых они не могли добиться. Цели, поставленные перед ними Гитлером, превосходя однообразие повседневной жизни, делали их собственные проблемы несущественными. «Люди как листья, – говорил Гитлер, – сегодня они зеленые, потом желтеют, опадают и гниют, и вырастают новые листья. Мы живем, мы должны остаться, немцы должны остаться – это понятие вечное. Мы должны сохранить вечные ценности». Большинство людей считают свою персону излишне важной, заявлял он и уверял, что положение и деньги не играют никакой роли. «Мы все должны снова научиться великодушию, мы должны снова стать бескорыстными, и немцы должны опять научиться жить без зависти». Если они это сделают, их ждет славная перспектива национального и человеческого величия: «Новый дух оживет в немецком народе и вступит в борьбу против упадка в мире». Здесь были новый динамизм, уверенность и широта взглядов, которые резко контрастировали с осторожной сдержанностью, сухим и трезвым реализмом, с которым к людям обращались буржуазные ораторы. Гитлер наделял своих слушателей новым сознанием своей высокой миссии и, казалось, освобождал их от мрачной реальности повседневного существования.
Какие бы надежды ни вселяли его речи, они не обещали легкого процветающего будущего. Он предупреждал нацию о трудностях: «Дррога, по которой народ должен идти, если хочет добиться величия, не легкая и не удобная, напротив, это дорога непрекращающейся борьбы. <..> Все на этой земле есть борьба. Работа и борьба – это две концепции, которые в действительности являются одним и тем же. Нация, которая пойдет на величайшие жертвы, достигнет больше всего». Не порядок и безопасность являются критериями хорошей жизни, не благосостояние граждан является первоочередной целью хорошего государства, а готовность граждан умереть за свою страну. Подобные взгляды выражали многие ораторы. Как выразился один из самых резких, «буржуй, который правит сегодня, ориентируясь на свой бизнес, будет заменен воином. Его мир – такова непоколебимая вера молодого фронтового поколения – будет перестроен в духе солдата. Этот дух черпает свое вдохновение из авторитета и способности, команды и подчинения, ответственности и послушания». Это будет мир, в котором статус человека будет основываться на чести, а не на деньгах и в котором не будет ни каст, ни классов. Это также будет мир, в котором активность, беспокойство и отрицание всех принятых ценностей сметут сами основы буржуазного общества – но эту перспективу последователи Гитлера отрицали или замалчивали. Вместе с тем считалось, что в буржуазном обществе есть лишь очень немногое, что стоит сохранить.
Своим ошеломляющим успехом Гитлер был обязан не только углублению экономического кризиса. Он призывал к бунту против существующего общества, апеллировал к чувству отчаяния, которое формировало мышление существенной части нации, внушал нигилистические мечты, отрицал солдатский порядок и дисциплину, которые всегда воплощал Гинденбург. Аполитичный консервативный мир маршала основывался на социальной иерархии, к отрицанию которой теперь пришло
Вся мера крушения иллюзий в этих социальных группах отразилась в их готовности отказаться от самых почитаемых идеалов. Люди всегда гордились своей способностью защитить государство, символ национальной мощи и величия, которое существовало вне партийной политики и экономических забот. Они сражались против республики, потому что, по их мнению, она позволила эгоистичным слоям нации разрушить целостность государства. Тем не менее они не возразили, когда нацисты предложили низвести государство к простому инструменту народа, и это при том, что нацисты не оставляли каких – либо сомнений относительно своих истинных намерений. Печатный орган партии «Националсоциали – стише монатсхефте» изложил свои взгляды на государство как институт, заключающий в себе свой конец, и объявил, что эта конструкция попросту вызывает к жизни гражданскую и военную бюрократию. Гитлер тоже считал государство техническим аппаратом, который можно по желанию отбросить, если он больше не отвечает интересам нации. Он также не соглашался с концепцией армии вне политики, чья лояльность принадлежит государству как таковому, открыто требовал, чтобы рейхсвер присягнул на верность нации, воплощенной в его движении, и считал это выше всех обязательств перед «загнивающим государством».
Эффективность этого обращения была продемонстрирована осенью 1930 года на процессе трех офицеров рейхсвера, которые хотели убедить своих коллег – офицеров не стрелять по нацистам в случае вооруженного восстания. Процесс показал, что нацистские симпатии широко распространены среди младших офицеров рейхсвера и что недовольство проникает в саму структуру государства.
Армейский процесс показал, что привлекательность нацизма для многих молодых офицеров заключается больше в общественной активности, чем в стремлении к повышению и славе. «Младшие офицеры тянутся к нацистам, – доложил военно – морской офицер Шлейхеру, – не из – за лучших материальных перспектив при нацистском правительстве; возможно, они даже не думают о средствах существования. Они чувствуют притяжение к нацизму не из – за программы последнего, а потому что верят: в нем можно найти эффективную силу, полную решимости предотвратить крах рейха. Из – за отсутствия надлежащих инструкций с нашей стороны, они видят только бесцельность» [27] .
27
Важно, что защитники офицеров, сторонников нацистов, не думали о том, что подрывают авторитет своего Верховного главнокомандующего – Гинденбурга. Личность маршала – президента вообще не упоминалась на процессе и последовавших дебатах в парламенте и прессе.
Важным стало действие само по себе, а не его цель. Среди миллионов безработных, среди тех, кто находился перед перспективой потери работы, среди бизнесменов, оказавшихся перед лицом банкротства, среди фермеров, опасавшихся лишиться своих ферм, – короче говоря, почти во всех слоях населения распространялось мнение, что больше ждать невозможно и необходимо что – то делать. Любое действие было предпочтительнее продолжающегося бездействия, и с этим соглашались также и ненацисты, либералы и консерваторы. Министр финансов Дитрих, представитель демократической партии, открыто заявил в рейхстаге, что не так важно, как что – то делается, как что вообще что – то делается. Даже осторожный Гинденбург вскоре похвастался, что руководствуется в своих решениях принципом старого прусского порядка строевой службы: любое действие лучше, чем бездействие.
В таких условиях не имело значения то, что программа нацистов была неясна, а их обещания противоречили друг другу. «Наша задача не может заключаться, – объявил партийный философ Альфред Розенберг в «Народном обозревателе», – в подробном распространении о вещах, которые вырастают из нашего мировоззрения, и в развитии наших теорий. Все это должно родиться из нашего национал – социалистического дуба». Изложенная с энтузиазмом и уверенностью программа воспринималась как убедительная, несмотря на множество неясностей и несоответствий. «Мы не хотим низкие цены на хлеб, – говорил один из партийных ораторов в небольшом городке. – Мы не хотим высокие цены на хлеб, мы не хотим неизменные цены на хлеб – мы хотим национал – социалистические цены!» Его слова были встречены бурными аплодисментами, хотя, наверное, никто не смог бы объяснить, что они в действительности означали. Но они действительно означали хотя бы какие – нибудь изменения, и фюрер, сильный, умный, воодушевленный, знает, как это сделать. «Психоз, о котором свидетельствовали сентябрьские выборы, – отметила «Тагебух», – вращался вокруг трех слов: вещи должны измениться! В таком маниакальном порыве люди могут поддаться ужасающим иллюзиям – какого рода изменения должны произойти, какие возможны и какие полезны».
Если неясность программы не мешала росту партии, не препятствовала этому и запятнанная репутация многих ее членов. Было широко известно, что среди партийных лидеров много неблагонадежных элементов: бывших заключенных, сексуальных извращенцев, шантажистов. Газеты были полны сообщениями об интригах и скандалах, которые следовали нескончаемой чередой. Люди или отказывались верить написанному, или были готовы отмахнуться от таких вещей, посчитав их ценой, которую следует заплатить за искупительную энергию движения. Говоря словами писателя Эрнста Юнгера (возможно, самого хорошо известного идеолога радикального правого движения), буржуазное стремление к безопасности больше не было настолько сильным, чтобы сдержать первобытные демонические силы, которые не управляются и не контролируются разумом. «(…Опасность правит нашим временем! – восклицал он. – Необходим новый порядок, который включит в себя понятия чрезвычайности, – порядок, который не имеет целью ликвидировать опасность, а обязан своим появлением новому сплаву жизни и опасности». Это будет порядок, в котором, как гордо заявил Гитлер, война и мир станут единым целым.
Английский язык с У. С. Моэмом. Театр
Научно-образовательная:
языкознание
рейтинг книги
