Герой со станции Фридрихштрассе
Шрифт:
Когда Стена пала, Хольгер Рёсляйн долго не раздумывал, он знал, что его долг — помочь свергнуть диктатуру и пересажать всех чертовых коммунистов. Так возник Центр документации неправового государства ГДР. Рёсляйн ходил по архивам, собирал материалы — не только документы Штази, но и партийные досье, тюремные и судебные протоколы. У него были влиятельные сторонники, которым нравился его радикальный взгляд. Они добивались финансирования центра из федерального бюджета и позволяли распоряжаться кадрами. Разыскная сеть Рёсляйна становилась продуктивнее, он работал не покладая рук, рано поседел, его долговязое
Многие опасались его знаний и секретных досье, которые он всегда держал наготове, чтобы в нужный момент обнародовать и уничтожить того или иного неугодного. Поэтому с ним предпочитали советоваться, прежде чем принимать какие-либо кадровые решения. Рёсляйн консультировал правительство, писал экспертные заключения и определял, кто должен входить в попечительские советы мемориальных комплексов, консультативные комитеты музеев, экспертные комиссии конференций министерства культуры и советы фонда политических образовательных учреждений. Он видел своей задачей сохранить память о преступлениях восточногерманской диктатуры. Он боролся со всеми примирителями, ностальгирующими и забывчивыми.
А потом вдруг с ним произошло нечто странное: трансформация, суть которой он сам еще не до конца понимал. Все началось два года назад, когда умер его отец, и даже мать не пришла на похороны. Рёсляйн стоял у незарытой могилы вместе с домработницей, которая последние двадцать лет заботилась об отце. Смотрел, как гроб из светлого бука исчезает под землей, и чувствовал, что настало время возвращаться к своим корням.
Тогда он впервые поехал в Айзенах, прогулялся по берегу реки к особняку, прошел через парк, увидел свою фамилию, темной лепниной по светлому фронтону. Поговорил с людьми, которые рассказали ему о прошлом, отправился в архивы, как всегда, и вскоре обнаружил, что истории, которые рассказывал ему отец, были лишь малой частью правды. В нем росло желание примириться. С прошлым, с Айзенахом, с самим собой. Он больше не испытывал злости, больше не хотел мстить. Он был уставшим бойцом, жаждущим покоя. Уставший боец встал с офисного кресла и оживленно воскликнул:
— Боезия и еротика — ет уж извэчная любовная барочка.
В дверь постучали, Рёсляйн вздрогнул от неожиданности, опустился обратно в кресло, резко захлопнул ноутбук и жестом пригласил Гаральда Вишневского, который нерешительно вошел в кабинет. Выглядел он как-то иначе, заметил Рёсляйн, как будто бы старше. Вероятно, дело было в густой седой бороде, почти доходившей до груди.
— Гаральд, если ты готовишься к конкурсу двои ников Карла Маркса, мой голос однозначно твой, — сказал Рёсляйн.
Вишневский, проигнорировав это замечание, сел на стул напротив Хольгера и грустными глазами посмотрел на него.
— Хольгер, мне звонили из канцелярии, они больше не хотят, чтобы я произносил речь к тридцатилетию падения Стены, меня кинули, — заикаясь, сказал Вишневский.
— Так, давай-ка помедленнее, Гаральд, что случилось?
— Я не знаю. Они сказали, им нужны свежие лица, новые истории, чтобы оживить память о мирной революции. Что это вообще значит? Тридцать лет я задницу рву за демократию, борюсь с забвением, и тут вдруг я им
— Ты уже отправлял им текст своей речи?
— Нет, речь, вообще-то, еще не готова. Не хватает пары мелочей. Я собирался начать с фразы: «Дамы и господа, прошлое — это всегда и будущее», но потом задумался, а что, если сказать по-другому, то есть, отталкиваясь от будущего, заново найти прошлое… А впрочем, это уже и не важно, меня забраковали, выкинули, как старый ботинок. Говорю тебе, жертва однажды — жертва всегда…
— Ну не преувеличивай, Гаральд, ты же знаешь, как бывает. Скорее всего, с тобой это решение никак не связано. Я тебе не говорил, потому как скромность мне не позволяет хвалиться, но я сделал все, чтобы продвинуть твою кандидатуру. Изначально канцелярия хотела, чтобы речь произиосила женщина.
— Женщина?
— Да. Они считают, что мягкую, ненасильствен ную революцию, идущую из людских сердец, лучше представит именно женщина.
— С каких это пор наша революция вышла из сердец? У нас были конкретные цели…
— Я знаю, Гаральд, я то же самое им сказал, но в наше время много внимания уделяется гендерному вопросу, мол, не все же мужчинам быть в первых рядах.
— Назови-ка мне хоть одну женщину, сыгравшую роль в то время. Ты не вспомнишь ни одной, кроме, возможно, Бербель Болей, да и та больше раздражала. Поверь, если бы тогда наша революция была женской, она бы вообще не осуществилась!
— Я-то с тобой согласен, но сегодня подобные мысли лучше не озвучивать.
— Прямо как раньше, тогда тоже о многом приходилось молчать, — прошипел Вишневский. — Мне иногда кажется, что все возвращается, все эти запреты на другое мнение. Зачем мы тогда выходили на улицу? За свободу думать и говорить, о чем хочется!
— Именно так. Но скажи, Гаральд, кто же теперь будет произносить речь?
— Тот олух из видеотеки, который направил поезд на запад. Они только-только о нем узнали и считают крутым, он ведь такой незаезженный, такой интересный…
— Да-да, читал о нем на днях. Интересная исто-риядо есть, не пойми меня неправильно, твоя история не менее интересна, но…
— Но ты ее уже слышал, знаю!
— Гаральд, ну не сердись, я тоже считаю, что это безобразие — так с тобой поступить. В конце концов, это же я тебя рекомендовал. И я обещаю разобраться. А что говорят остальные? Кто-нибудь знаком с этим, как там его зовут?
— Михаэль Хартунг. И никто никогда о нем не слышал. Похоже, сам он не хотел публичности, но его откопал один журналист из «Факта». И этот человек получил больше внимания прессы, чем все правозащитники, вместе взятые, за последние десять лет. Все потому, что он действовал ради любви, представляешь? Как в каком-то дешевом романчике!
— Любовь и алчность, — сказал Рёсляйн.
— Что?
— Главные движущие силы человечества. Ваша революция ведь тоже не исключение. Или ты всерьез думаешь, что подавляющее большинство твоих дорогих соотечественников боролось за свободу? Они хотели «левайсы» и «Опель-Корсу».
— У нас в мирном кружке…
— Знаю, у вас были другие цели. Но сколько людей вас поддерживало, мы увидели на первых свободных выборах в Народную палату. Сколько вы там набрали? Две целых девять десятых процента?