Герой со станции Фридрихштрассе
Шрифт:
Президент с улыбкой поднял бокал:
— Выпьем за нее. За Софи Марсо, богиню немецкого единства!
Когда подали второе блюдо — медальоны из шорфхайдской оленины с капустой и рагу из белых грибов, — президент снова поднял бокал «за нашего гостя и, надеюсь, будущего оратора в бундестаге!» И на этот раз Хартунг не стал отнекиваться, а молча поднял свой бокал в ответ, отчего седой министр внутренних дел впервые за вечер нерешительно заговорил:
— Кхм, думаю, это замечательная идея — дать господину Хартунгу выступить на церемонии, но просто хочу напомнить, что у нас уже запланировано выступление восточногерманского правозащитника.
— Ах, да?
— Гаральда Вишневского, председателя фонда «Против забвения». Несколько месяцев назад его кандидатуру предложила канцелярия, — сказал министр внутренних дел.
— Вишневский, Вишневский… ах, он… как раз один из тех… Господин Хартунг, сейчас серьезно — строго между нами, ладно? Но не может же канцлер бесконечно продвигать своих старых революционных дружков. Этот Вишневский — он же уже произносил речь на двадцатилетие, разве нет?
— Нет, то был Горбачев, — сказал министр.
— Ладно, уточню этот вопрос. А вы, дорогой гос подин Хартунг, вы подумайте на досуге о моем предложении. Уверен, вы не упустите такую возможность.
Когда через час Хартунг ехал домой на черном лимузине, удобно развалившись на кожаном сиденье, с двойным виски из президентского минибара, ему пришло эсэмэс с незнакомого номера: «Дорогой Михаэль Хартунг, не знаю, помните ли вы меня, я та женщина, которая недавно нагрянула в вашу видеотеку. Женщина, чью жизнь вы изменили. Я бы хотела увидеться с вами снова. Паула».
Теперь Хартунг окончательно убедился, что оставаться героем было правильным решением.
14
Хольгер Рёсляйн, начальник Центра документации неправового государства ГДР, сидел в своем кабинете на улице Глинки в центре Берлина и смотрел ютьюб-канал Ивонн Каттерфельд. Не потому, что он считал Ивонн Каттерфельд представительницей неправового ГДР, а потому, что хотел выучить тю-рингский. Певица, родившаяся в Эрфурте и обычно говорившая на литературном немецком языке, записала видео, в котором рассказала об особенностях своего родного диалекта. «Мы произносим „п“ как „б“, — объясняла Ивонн в своем видео. — Окончание — тихь у нас превращается в — ч. А „е“ и „э“ меняем местами. Получается, например: „Ета бублика тибе доконаить*. А теперь повторим это предложение три раза».
— Ета бублика тибе доконаить. Ета бублика тибе доконаить. Ета бублика тибе доконаить, — бормотал Хольгер. Ему казалось, что он уже весьма преуспел. Он давно мечтал говорить на тюрингском, только не знал, как к нему подступиться. Специальных тюрингских языковых школ не было. По крайней мере, в Берлине. Поэтому он был счастлив, открыв для себя две недели назад обучающие видео от Ивонн. Всякий раз, когда он слышал ее речь, его охватывало теплое, не поддающееся описанию чувство, частично объяснимое легкой влюбленностью в свою новую учительницу. Но главное, что он чувствовал давно утерянную связь.
Хольгер Рёсляйн был уроженцем Тюрингии. Он родился в Айзенахе в 1951 году. Его отец владел заводом по изготовлению винтов, основанным еще его дедом. Неподалеку от завода, на холме у реки, дед построил семейный особняк — похожее на замок здание, окруженное парком.
Когда Хольгеру было три года, родители вместе с ним бежали на запад. Отец больше не мог выносить того, как с ним обращались «чертовы коммунисты». После войны у них отобрали все: сперва автомобиль, потом завод, а следом и особняк. К тому же отец отсидел в тюрьме за то, что винты с его завода во время войны использовались для танков вермахта.
Они поселились в Нюрнберге; там отец занялся торговлей скобяными изделиями, и дела его шли неплохо, однако их семья так и не приблизилась к уровню жизни, который был в Айзенахе. Сколько Хольгер Рёсляйн себя помнил, родители тосковали по Айзенаху. Жизнь, которую они там вели, с каждым годом, с каждым десятилетием становилась в их воспоминаниях все чудеснее. Что опять же только разжигало ненависть к «чертовым коммунистам» и отравляло отцу любую радость.
Сам Хольгер Рёсляйн не помнил Айзенаха, тюрингский рай жил в его сознании только благодаря рассказам родителей. Когда отца не было дома, мать показывала ему пожелтевшие фотографии особняка и прибрежных лугов, на которых она выгуливала Бальдо, их бельгийскую овчарку. Отец не должен был знать об этих ностальгических фотовечерах, потому что воспоминания его страшно злили. Хольгер помнил багровое лицо отца с выпученными глазами, когда тот однажды кричал при нем. «Он злится, потому что не может позволить себе грустить», — как-то раз сказала ему мать.
Гнев и тоска, связанные с тем местом по другую сторону границы, определенным образом повлияли на жизнь Хольгера. Чем старше он становился, тем сильнее ненавидел «чертовых коммунистов», отнявших у него не только родину, но и семейный покой.
Телефон Рёсляйна зазвонил, вернув его в реальность. Видеоролик с Ивонн Каттерфельд все еще продолжался на экране компьютера. Она говорила: «Боезия и еротика — ет уж извэчная любовная ба-рочка». Звонила секретарша, у нее на линии был правозащитник Гаральд Вишневский, которому срочно понадобилось поговорить с Хольгером.
— Не сейчас! — рявкнул он в трубку. — Я занят важным делом, скажите Вишневскому, пусть перезвонит через полчаса.
Рёсляйн отмотал часть видео, которую пропустил, и трижды повторил за Ивонн: «Боезия и еротика — ет уж извэчная любовная барочка». И снова на душе у него потеплело. Вот уж точно, волшебство тюрингской речи.
Все эти годы в нюрнбергской эмиграции Хольгеру разрешалось говорить исключительно на литературном немецком, потому что, по словам отца, пути назад уже не было. Даже мать пыталась изба виться от диалекта, и все же в ее голосе всегда сохранялась мягкая, нежная мелодичность, ненавязчивая любовность, свойственная, наверное, лишь уроженцам Тюрингии. Хольгер почти не виделся с матерью, с тех пор как родители разошлись, потому что она больше не могла выносить уныние мужа и переехала в другой город с другим мужчиной. Сына она с собой не взяла, полагая, что отца нельзя оставлять одного. Хольгеру тогда было четырнадцать лет. После развода отец стал еще менее разговорчивым, а если и говорил, то, как правило, всего одну фразу: «Теперь чертовы коммунисты забрали у меня и жену!»
Позже Хольгер Рёсляйн пошел изучать историю: ему хотелось разобраться, как получилось, что это неправовое государство разрушило его семью. Он стал специалистом по ГДР, экспертом по диктатурам. Он прочитал все об этой стране, но ни разу там не бывал — боялся, а еще не хотел расстраивать отца, который всегда предостерегал его от поездок на ту сторону. Ему и не нужно было туда ехать, он и без того понял все об этой стране. Среди коллег-историков его считали консервативным приверженцем жесткой линии. Но они-то не знали, они-то понятия не имели, как коммунисты разрушали жизни, как отравляли своим ядом все хорошее.