Гибель Византии

Артищев Александр Владимирович

— Долго же мне пришлось искать встречи с тобой!

Генуэзец на мгновение оторопел, затем быстро выхватил саблю из ножен. Старик перехватил свою палку обеими руками и держа её наперевес, двинулся навстречу генуэзцу. Завязался бой, короткий и необычный. Как ни старался Лодовико дотянуться саблей до противника, клинок каждый раз встречался с ловко подставленной под удар палкой. Как железо крепкое дерево крошилось в щепы, но ломаться, похоже, не собиралось. После очередного удара старик перехватил посох за широкий конец и с силой опустил его на основание

клинка. Раздался короткий звон; сломанное лезвие, кувыркаясь в полете, исчезло в темноте.

Лодовико отбросил оставшийся в руке бесполезный обломок и выхватил кинжал. Точно так же поступил и дервиш. Держа оружие в полусогнутых руках, они некоторое время кружили друг против друга.

Наконец старик, выкрикнув нечто неразборчивое, прыгнул вперед. Лодовико быстро присел, выбрасывая руку с кинжалом навстречу летящему телу. Его удар не достиг цели — еще в полете противник успел наотмашь хватить лезвием по вытянутой руке. Острая боль в предплечье от режущего удара едва не заставила генуэзца выронить оружие. Перехватив кинжал левой рукой, он в свою очередь набросился на врага, но тот ловко уклонился от столкновения. Противники вновь закружили друг против друга, как пара дерущихся скорпионов.

Кровь обильно текла из раны; силы быстро покидали Лодовико. Он уже понял, что перед ним — один из самых жестоких и преданных слуг Феофана, но ни звать на помощь, ни просить пощады он не собирался. Сословная гордость и понятие дворянской чести не позволяли ему признать свое поражение. Да и чем этот поединок отличен от дуэли, где жизнь и смерть бойца всецело находятся в его собственных руках?

Собрав всю волю в кулак, Бертруччо еще раз попытался дотянуться до врага. Промахнулся и тут же почувствовал у себя в боку обжигающую боль от удара. Генуэзец коротко всхлипнул, рухнул на колени и через несколько мгновений тяжело осел на землю.

«Я убит? Да, убит!» — он чувствовал, как горячая кровь затапливает внутренние полости его тела. — «Пусть так, но дело свое успел выполнить!»

Ангел приблизился к нему, наступил на еще сжимающую кинжал руку и прислушался. Из груди умирающего с короткими всхлипами вылетали слова:

— ….исповедаться…. последнее утешение…. священника мне….

— Обойдешься без святого причастия, иуда, — жёстко улыбаясь, произнёс византиец.

Он наклонился и острым лезвием наотмашь полоснул врага по открытому горлу.

— Больше ты не сможешь вредить нам.

ГЛАВА XXXVI

Растянув в подобострастной улыбке уголки своего жабьего рта, Шахабеддин бочком зашел в опочивальню султана, низко поклонился и сложил руки на животе. Мехмед принял евнуха нелюбезно.

— Ты тоже пришел уговаривать меня? — закричал он, как только коротышка переступил порог.

Главный смотритель гарема принял удивленный вид.

— Я не понимаю, повелитель.

Мехмед швырнул подушкой в большую китайскую вазу. Ваза опрокинулась и раскололась на несколько кусков.

— Час назад я прогнал целую делегацию пашей и санджак-беев. Эти наглецы

долго юлили и хитрили, но я знаю, цель была у них одна: принудить меня вернуть войска обратно.

Напускное удивление на лице евнуха сменилось маской легкой обиды.

— Разве я когда-нибудь давал своему господину повод считать себя замешанным в придворных интригах?

— О нет, почтенный Шахабеддин! Святость ореолом окружает твое жирное тело, — съязвил султан и отвернулся в сторону.

Главный евнух смущенно откашлялся.

— Зачем ты пришёл? Говори!

— Если бы я осмелился произнести свои мысли вслух….

— Все только и делают, что произносят свои мысли вслух! Что вам всем нужно? Оставьте меня в покое! Мне надоело видеть вокруг себя одни унылые физиономии.

— Молодой повелитель может развлечь себя, — намекнул смотритель гарема.

— Меня тошнит от голых тел!

Мехмед вскочил и заходил по зале, пинками отшвыривая с дороги светильники, вазы, столики со снедью и напитками.

— Одни уговаривают меня снять осаду, другие — несмотря ни на что штурмовать стены. Каждый тянет одеяло на себя, забывая, что я единственный, кто имеет право принимать решение.

Он наподдал ногой ещё одной подушке и с размаху опустился на софу.

— Кончится тем, что я прикажу казнить и тех и других, — угрюмо заключил он и перевел тяжёлый взгляд на евнуха.

— Ну, чего ты ждешь?

— Мой повелитель….?

— Выкладывай свои мысли. Ведь ты за этим сюда явился?

Шахабеддин шумно вздохнул и развел руками в стороны.

— Я всего лишь хотел предложить своему господину вызвать ромейского царя на переговоры.

— Для чего? Чтобы сделаться посмешищем в глазах всего мира?

— О нет, господин! Мир не отважится смеяться над тем, кто силен. Но твоё миролюбие и достоинство благочестивого мусульманина, вынужденного идти на битву лишь из-за упрямства врага, окажут тебе в дальнейшем неплохую услугу.

Евнух отметил быстрый взгляд, брошенный Мехмедом в его сторону. Похоже, султан был заинтересован. Шахабеддин поторопился продолжить:

— Ты сделаешь первый шаг к миру, но византийский царь высокомерно отвергнет его. Твоя совесть будет чиста перед Аллахом и, что не менее важно, перед самим собой, а также и в глазах окружающих. Твои сатрапы, сторонники снятия осады прикусят языки: кто же посмеет защищать, хотя бы только на словах, неверного, который дерзко отвергает протянутую ему руку?

— А если он не отвергнет?

— Надо постараться сделать так, чтобы у него не было другого выбора.

Мехмед хмыкнул и задумался.

— Не расценится ли это как проявление слабости? — наконец произнёс он.

— Нет, повелитель. Предлагающий перемирие силен уже тем, что допускает саму возможность согласия противной стороны. Если же условия заключения мира будут выставлены в достаточно жёсткой форме, то обращение примет вид ультиматума — диалога между слабым и сильнейшим.

И так, как султан молчал, евнух приблизился в нему и вкрадчиво зашептал почти в самое ухо: