Гибель Византии

Артищев Александр Владимирович

— В твоей свите, среди многих прочих, есть некий молодой вельможа. Это весьма образованный юноша, сын перешедшего в истинную веру грека Искандера, синопского санджак-бея. Он в совершенстве владеет греческим языком, наделён красноречием и, по слухам, имеет знакомства среди влиятельных лиц в Константинополе. А вдруг ему удастся убедить византийцев сдать город? Мой повелитель, ну кто же откажется принять бескровную победу?

Он вновь сглотнул и растянул в улыбке рот.

— Прикажешь его позвать, господин?

Мехмед вперил взгляд в хитрые, бегающие глаза евнуха.

— Я ещё не принял решения.

Но твои слова меня заинтересовали. Как звать этого вельможу?

— Исмаил, повелитель. Послать за ним?

— Да. Пусть ожидает у моих дверей.

Как ни старался Исмаил, улыбка против воли наползала на его лицо. Ведь не каждому дано иметь великую честь не только лицезреть вблизи самого султана, но и принять из его уст поручение быть посредником в нелегких переговорах со строптивым врагом. Он поначалу не мог поверить в свое счастье и то и дело бросал преданные взгляды на своего покровителя, Шахабеддина. Смотритель гарема кивал ему с благостной, почти отеческой улыбкой, предвкушая предстоящие любовные утехи, бурные ласки, от которых судорогами будет извиваться его дряблое немолодое тело. Что греха таить, старый евнух, чей облик являл собой воплощенное уродство, питал почти сентиментальную слабость к стройным и красивым, еще не отмеченным печатью скрытых пороков юношам. И наслаждение, которое они дарили ему в благодарность за быструю карьеру при дворе султанов, помогало забывать про неполноценность его изуродованного еще в раннем детстве естества.

Ощущение собственной значимости всю дорогу до города не оставляло Исмаила. Сгорая от нетерпения, он еле сдерживал себя, чтобы не пустить коня вскачь. Лишь когда городские ворота, коротко громыхнув, отрезали его и его свиту от внешнего мира, молодой вельможа почувствовал смутное беспокойство.

Справится ли он с этой трудной задачей? Может быть, греческий царь отвергнет саму мысль о переговорах и, в знак отказа от них, вышлет султану голову его посла?

И в том ничего удивительного не будет, если сам султан неоднократно поступал подобным образом. Или же какой-либо из обезумевших от ненависти фанатиков, в великом множестве засевших за стенами, пустит в парламентера меткую стрелу, чтобы не дать тем самым Исмаилу с честью выполнить поручение. Что ж, выражение лиц встречающихся на пути людей никак не свидетельствовало о невозможности такого исхода.

На императорском совете, где помимо самого василевса присутствовало большинство влиятельных людей государства, а также предводители иностранных воинских отрядов, Исмаил справился с охватившей его поначалу робостью и воодушевленно заговорил:

— Доблестные ромеи! Вы и ваш государь уже успели осознать глубину пропасти, на краю которой вы стоите. Безвыходность вашего положения ясна вам, как никому другому. Силы ваши на исходе, помощи ждать неоткуда. Заклинаю вас, не добивайтесь для себя насильственного порабощения, оно принесёт гибель многим из достойнейших. Подумайте о ваших женах и детях! Неужели вы желаете видеть их рабами, влачащими жизнь в унижении и страданиях? Пошлите со мной послов к великому султану и я обещаю, что добьюсь для вас желанного мира.

Исмаил смолк и облизал пересохшие губы. От волнения заготовленная им обширная речь получилась короткой.

— Какой же ценой нам

предлагается мир? — задал вопрос василевс.

— Этого я сказать не могу. Но при дворе султана имеется немало сторонников мирного договора, и я более чем уверен, что они всеми силами будут способствовать заключению перемирия.

— Как видно, положение у турок не блестяще, коль скоро они первыми предлагают нам переговоры, — ни к кому не обращаясь, произнёс Кантакузин.

— Разреши возразить тебе, почтеннейший. Вы не раз испытывали на себе мужество и умение наших воинов…..

— А также их неимоверное число, — вставил Кантакузин.

Исмаил пожал плечами.

— Что сказать? Это война, а не поединок.

— Что посоветуют димархи? — спросил Константин.

Первым поднялся с места Нотар.

— Я считаю, надо пойти навстречу султану.

— Отправив посла, мы ничего не теряем, — поддержал его Феофил.

— Разве что его голову, — угрюмо заметил Кантакузин. — Всем известно отношение султана к послам.

— Этого не произойдет! — горячо возразил Исмаил. — Даю вам в том своё слово. Я, вместе с вашим парламентёром, всеми силами буду отстаивать интересы ромеев.

— Надеюсь, за мои услуги вы не оставите меня своей благодарностью, — добавил он чуть погодя.

Под вечер посол, отряженный в ставку султана, вернулся в город и предстал перед советом, собравшимся в том же составе.

— Что сказал тебе султан? Мы слушаем.

— Великий василевс, благородные димархи! Султан принял меня достаточно любезно, но когда его советники огласили условия предлагаемого мирного договора, у меня едва не подкосились ноги.

— Говори!

— Заявление султана звучит так.

Посол развернул пергаментный свиток и принялся читать послание вслух.

«Правителю города Константинополя и его жителям!

Всё готово к решительному штурму и в любой день мы можем приступить к осуществлению задуманного.

Исход сражения предопределён Аллахом, воле которого не в силах противиться никто из смертных. Или город выплачивает ежегодную дань в размере ста тысяч золотых монет…»

В толпе раздался взволнованный гул.

— Что? Что он сказал?

— Сто тысяч? Это немыслимо!

— Султан просто насмехается над нами!

— Тихо! — поднял голос император.

— Продолжай, — кивнул он послу.

«… или всё городское население, отказавшееся принять учение ислама, с посильной поклажей на каждого человека, покидает пределы Константинополя.

Если это условие окажется отвергнутым, император и вся высшая знать лишатся не только имущества, но и жизней, а ваш народ будет порабощен и рассеян по всей земле».

Удар был силён. Услышанное на время лишило всех дара речи. Вместо предполагаемых переговоров султаном был выставлен жесткий ультиматум с требованиями, переходящими грань разумного диалога.

Резко встав, Димитрий Кантакузин вышел на середину залы.

— Что ж, ромеи, нам предоставлен широкий выбор: смерть или вечное изгнание. И еще неизвестно, что хуже. Но этот самонадеянный юнец не предусмотрел третьего исхода — измотав его армию в многомесячном противостоянии, мы опрокинем и погоним прочь азиатские орды.