Гиблая слобода
Шрифт:
Шофер грузовичка сразу включил мотор. И, казалось, этим высвободил долго сдерживаемые чувства рабочих. Они принялись хохотать, ударяя себя по ляжкам, подталкивая локтем соседей. Грузовичок выехал со стройки, сопровождаемый взрывами смеха — какого-то странного, горького смеха.
— Счастливого пути! — крикнул кто-то.
— …мсье Дюмоле! — добавил другой.
Закрывая дверь барака, Баро заметил:
— Гляди-ка, он забыл ключ.
— Спрячь его, теперь и мы сможем пользоваться телефоном, — сказал Ла Суре.
Он сидел на пороге и тер обеими руками лоб, словно вдруг
Рабочие, разделившись на группы в три — четыре человека, вполголоса обсуждали происшествие. Жако присел на корточки возле Ла Сурса, прислонившись спиной к стене барака. Он вытащил папиросную бумагу, взял щепотку табака, скрутил сигарету и передал пачку делегату.
— Скажи, Ла Суре, ведь Паланки все-таки молодец! — Жако провел языком по сигарете. — Все-таки не дрейфит!
Ла Суре протянул ему свою зажигалку и, глядя, как парень закуривает, проговорил с глубокой нежностью:
— Славный ты малыш, Жако!
— Что? — переспросил Жако сердито.
— Паланки поступает так потому, что иначе поступить не может. Его со всех сторон подталкивают в задницу, и идти назад ему уже никак невозможно. Своему другу, министру шпиков, он дал хороший совет. Ежели тот натравит на нас полицию, выйдет целая история, и это им обойдется еще дороже, чем заплатить рабочим сполна. А главное, нам всех удалось привлечь на свою сторону, и Паланки, как он там ни вертись, ничего поделать не может.
Ла Суре открыл зажигалку и с первого же раза высек огонь, это доставило ему явное удовольствие. Он посмотрел на длинный язычок пламени, поднес его к сигарете, затянулся и, выдохнув дым, осторожно задул огонек. Медленно потер зажигалку о свой вязаный жилет и тихо сказал:
— Бескорыстию этих людей, Жако, нельзя доверять. Ежели они поступают так, а не иначе, то лишь потому, что вынуждены это делать. Они поступают так потому, чго их вынудили к этому. В их бескорыстие… в их доброту, если хочешь, я не верю…
Жако подобрал какую-то палочку и теперь, прижав подбородок к коленям, обводил в пыли очертания своих подошв.
— Во что же ты тогда веришь? — спросил он.
Ла Суре сидел, уперев локти в колени; он протянул вперед руки и прошептал:
— Вот в это.
И показал на рабочих!
— Во что? — переспросил Жако.
Но Ла Суре не ответил. Он привстал, опершись ладонями о колени, и смотрел на дорогу. Два грузовика — самосвала остановились у строительной площадки. С них спрыгнуло человек десять рабочих. Один из рабочих бросился бегом к бараку и еще издали крикнул:
— Мы со стройки «Великий поворот». Говорят, у вас тут полиция…
После обеда состоялось собрание профсоюзной организации. Баро и Ла Суре считали, что утренняя тревога должна послужить для всех уроком: ведь она еще раз доказала, что нельзя удовлетворяться заверениями, полученными по телефону. Делегаты позвонили Эжени Дюверже, и та подтвердила, что вопрос об Акционерном обществе как раз сейчас решается в министерстве. И Баро и Ла Суре заявили, что пришло время усилить борьбу; да, теперь или никогда. Женщина — депутат была с этим согласна. Она обещала добиться для них аудиенции у министра. Но перед
Профсоюзная организация решила послать делегацию из шестидесяти рабочих.
Тут встал вопрос о транспорте. Все, что осталось от собранных денег, было распределено еще накануне среди рабочих, иначе они со своими семьями не могли бы прокормиться. О том, чтобы делегаты тратились на поезд, нечего было и думать.
В конце концов удалось организовать поездку на двух грузовиках — самосвалах со стройки «Великий поворот».
Это были первоклассные дизельные машины, издававшие довольное урчание, как бегемоты, когда брюхо у них полощется в воде, а спину пригревает солнце. У грузовиков были огромные толстые колеса, а их металлический кузов дрожал, как лошадь, пущенная галопом.
В каждой машине разместилось по тридцать человек. Они выехали стоя, но как только грузовики набрали скорость, ветер сразу усилился и стал таким холодным, что пришлось присесть на корточки. Рабочие нагнули головы, съежились и прижались друг к другу. Только Жако, Милу и Шарбен, влезшие в машину самыми первыми, не захотели признать себя побежденными: они продолжали гордо стоять, прислонившись к кабине шофера, словно изваяния на носу корабля.
Парни подскакивали вместе с грузовиком при каждом нажиме на акселератор и цеплялись за верх кабины при каждом нажиме на тормоз. Они дрожали от холода, зубы у них выбивали дробь.
Орлеанский проспект был в разноцветных брызгах световых реклам. Два потока пешеходов встречались, смешивались на тротуарах, образуя пробки у магазинов и повозок разносчиков. Велосипедисты ехали, уцепившись за борта грузовой машины, отпустив педали. Неоновые вывески окрашивали их лица попеременно в зеленый, желтый и красный цвет.
Люди толпились возле витрины, за стеклом которой шла телевизионная передача. Входы в метро жадно поглощали устремлявшиеся в них вереницы людей.
В кинотеатре на проспекте Алезиа шел фильм «Влюбленные одни на свете».
У Жако глаза были полны слез.
— Что с тобой? — спросил Шарбен.
— Это из-за ветра, — невнятно пробормотал главарь Гиблой слободы.
— Оставь его, — заметил Милу.
* * *
Ехать обратно делегаты решили с последним поездом. Они сидели на станции Люксембург и молча ждали. У них не осталось больше ни табака, ни сил. Мимиль пытался рассказать Ритону, которого они встретили тут же на перроне, об их хождениях в парламент и министерство. Кресла там всюду такие глубокие, что, когда опускаешься в них, колени касаются подбородка. Ребят уже кое — где встречают как знакомых, ведь они давно участвуют в делегациях. На набережной Пасси, в доме, где живет Паланки, они всегда говорят привратнику: «Здравствуй, папаша!» В палате депутатов «физиономист», — да, там есть такой служащий, на обязанности которого лежит узнавать завсегдатаев и отваживать остальных, — приветствует их: «Здравствуйте, ребята!»