Глаз бури
Шрифт:
Что-то происходило еще, и еще одна из прибывших барышень, походкой стремительной и неуверенной одновременно, подошла к Туманову и еще на пути о чем-то горячо заговорила с ним. Слов ни ее, ни его я не слышал, уловил лишь одну, почти заключительную реплику, произнесенную с подчеркнуто простонародным выговором:
– Таки лезь не лезь, а выше головы не прыгнешь. И ничего тут не попишешь…
А потом все это как-то прекратилось, смазалось, словно в картине, в которой художник почему-то решил сначала написать окружающий фон, увлекся и долго рисовал задумчивых коров, мельницу, церковь на взгорке, медленно
Не въезжая на занятую экипажами и людьми площадку, остановилась маленькая и легкая «эгоистка». Из изящного лакированного экипажа выскочила тонкая высокая фигурка в темно-красном шелковом платье и, словно неусмиренный язык пламени, побежала через площадь. Вслед за ней вылез представительный, очень бледный молодой господин в синем полотняном костюме, в котором я сразу узнал Евфимия Шталь, сына баронессы.
Презрев безусловно рекомендованную батюшкой деликатность, я снова подошел к хозяину, еще не располагая точно, в чем именно может потребоваться мое вмешательство, и кого и от чего я намерен защищать.
Между тем тонкая фигурка, в которой я сразу и достоверно опознал барышню Софью, была перехвачена на пути своими знакомцами. До меня доносились лишь неопределенные возгласы, кто-то кого-то в чем-то убеждал, другие не соглашались, настаивая на чем-то своем.
Туманов ждал, и во взгляде его, который я на мгновение перехватил, была лишь усталая безнадежность.
Разговор, который произошел между хозяином и барышней Софьей, я слышал доподлинно, хотя почти ничего не понял из него по сути.
– Михаил! Иосиф… я уже знаю… Мне так жаль! Он был очень… очень добрый и умный. И любил тебя…
– Да. Он думал, что ты – здесь. И я так думал, пока не получил письмо.
– Письмо? Какое письмо?
– Неважно. Ты действительно провела эту ночь у него… у Ефима?
– Да! Я сейчас тебе все объясню…
– Не надо. Мне сегодня… и вчера уже много всего объяснили. А Иосиф умер. Я жутко устал…
– Ты не хочешь меня выслушать?
– Если честно, то нет. Меня тошнит от слов.
– Как пожелаешь!
Барышня Софья знакомо притопнула ножкой и дернула подбородком. Хозяин отвернулся и едва ли не зевнул. Софья сделала непроницаемое лицо и пошла было прочь, но то ли споткнулась, то ли пошатнулась. Я кинулся, поддержал ее под локоть. Она взглянула с ласковой болью:
– Спасибо вам, Иннокентий Порфирьевич. Вечно-то вы меня выручаете…
– Всегда рад, – искренне ответил я.
– Да уж дай Бог, в последний раз, – тихо произнесла барышня.
Тут подбежавшая молодая женщина, которая давечи разговаривала с хозяином, подхватила Софью под локоть, и едва ли не насильно потащила прочь, к карете с гербами. На Туманова она при этом смотрела через плечо так, словно он был экспонатом в зверинце, который в любой момент мог броситься и укусить.
Каждой жилочкой
Евфимий Шталь с хозяином казались одного роста. На самом деле Туманов (Туманов ли? Как же его теперь правильно назвать-то? Не ведаю!) был на пару дюймов выше, но в тот час сгорбился и ссутулился так, что разница сделалась незаметной. Младший брат говорил на все возвышающемся тоне, не удерживаясь местами от нервных взвизгов, и напоминал закрученную до предела пружину. Старший, казалось, едва удерживал спину прямой, а глаза – открытыми.
О чем именно они беседовали, я довольно быстро отказался разобрать. Ловил лишь отдельные, не связанные слова, да и то преимущественно Ефимовы, так как хозяин говорил тихо.
– Все сделки до конца недели будут расторгнуты. Константин не захочет…
….
– Ты точно женишься? Не обманешь? Не надсмеешься?
– А вы б на моем месте упустили возможность?
….
– Мне не нужно никакое наследство, да и самих вас в глаза бы не видал. Обоих!
– Кто ж станет верить вашему слову?
…
– Что ж откладывать? Анне Сергеевне никакие преследования угрожать более не будут…
….
– Лизавета с давних лет была предана мне, как кошка. Подумайте. Зачем бы я стал?…
– А кто ж тогда?
– Если не вы, то я и представить не могу…
….
– … не понять, да и нужно ли это кому? Пожалуй, не нужно, хотя маман это разочарование, возможно, убьет.
– Ты ожидаешь от меня?…
– Помилуйте! Ни в коем разе! Это же не в моих интересах, в конце концов…
Пока они так разговаривали о чем-то своем, насквозь мне непонятном, на площади перед пожарищем произошли очередные перестроения. Все собравшиеся разбились как бы на две крайние группы, между которыми поместились: уже упомянутый мною господин казенного вида, двое городовых, которые перед ним держались с умеренным подобострастием, исправник и наш швейцар Мартынов, который по собственному скудоумию всегда инстинктивно тянется к любому начальству, способному отдавать внятные приказания.
Группы же скучковались по признаку, который так и остался для меня неясен. Проще всего было бы предположить: простые и благородные. Однако, все явно было не так просто. Среди как бы благородных стояла бедно одетая девушка-медичка с незначительным, но добрым лицом. Среди как бы простых – студенты и уже знакомая мне барышня Камышева, которая как-то приходила к хозяину. Отчего они разделились и что между ними всеми происходило?
Туманов и Шталь между тем закончили явно тягостный для обоих разговор. Старая баронесса Шталь, которую под руку поддерживала одна из прибывших в карете барышень, слабо поманила Ефима рукой. Он поколебался, но подошел и, холодно взглянув на мать, подставил ей локоть.
– Софи! – позвала похожая на курицу женщина.
Я оглянулся и тут же разглядел ее. Барышня Софья стояла, придерживаясь рукой за какую-то обгоревшую конструкцию, оставленную пожарными, и напоминала повисшее в безветрии знамя.