Глаз бури
Шрифт:
Михаил Туманов, не сняв ботинок, лежал на роскошной низкой лежанке, накрытой шелковым покрывалом. Голова его покоилась на коленях Анны Сергеевны, которая, разговаривая, рассеянно проводила пальцем по бровям и переносице мужчины, перебирала все еще густые, не тронутые сединой волосы. Рядом на подносе стояли не пиалы с чаем, тарелки со сладостями, ваза с яблоками и чашка с малиной.
– Нет, Анна Сергеевна, нет, – Туманов покатал голову на коленях Саджун. – И вот почему. Я сам… Я сам не могу даже придумать такого объяснения, которое хоть чуть-чуть устроило бы меня, заставило как-то изменить свое отношение… Понимаешь, о чем я? Если бы я мог сказать себе: вот если это и это, тогда, конечно,
– Жизнь иногда бывает прихотливее любых фантазий. Тебе ли не знать, Михаэль?
– Да, конечно, ты права. Но это, увы, не тот случай…
– Ты твердо решился уехать? Бросить все?
– Да. Так будет лучше и проще для всех. Туман рассеялся и все болотные мороки растаяли вместе в ним… Саджун, я хотел предложить тебе… Поедем со мной!
Женщина вскочила так резко, что голова Туманова, внезапно лишившаяся своей опоры, запрокинулась назад. Он притворно застонал и схватился рукой за шею.
Анна Сергеевна молча обежала круг по комнате, ее босые ступни звучно топотали по полу, несмотря на ковер: «туп, туп, туп». Туманов, не глядя, слушал ее шаги, и думал о том, как отяжелела его когда-то стройная и почти невесомая подруга. Саджун подошла к окну, плотнее запахнулась в роскошный восточный наряд, состоявший из трех кусков разноцветных богатых тканей, поежилась, хотя на улице дотлевал теплый летний закат, а в комнате, словно земное отражение его, стояла жаровня с углями. Начала говорить, не оборачиваясь, глядя за окно, неожиданно неровно, с внезапно прорезавшимся неопределенным акцентом:
– Зачем? Зачем? Зачем, Михаэль? Что мы будем? Детей у нас быть не сможет, семьи тоже. Что? Что? Что? Ты еще молод, можешь начать все сначала. Я – нет. Опять какие-то авантюры, затеи для денег? Я уж ничего не хочу, я старая, мне все скучно. Я бы скорее в Бирму вернулась, может быть, там… Зачем ты меня тревожишь, Михаэль?
В голосе женщины зазвенели слезы. Туманов легко вскочил с лежанки, подошел сзади, обнял Саджун за плечи, прижал спиной к своей груди. Она была невысокой, и ее макушка едва доставала до его подбородка. Он сдвинул на плечи газовое покрывало, поцеловал ее волосы, ладонями приласкал большую, но еще упругую грудь.
– Михаэль! – сдавленно попросила Саджун. – Не надо!
– Не надо? – уточнил Туманов. – Ты не хочешь? Если ты не едешь со мной, мы, скорее всего, не увидимся больше…
Саджун помолчала, сжимая круглые кулачки, и как бы собираясь с силами, потом ухватилась за пальцы мужчины каким-то совершенно детским, трогательным жестом. Туманов ждал.
– Ты рассказывал про этих женщин – Ксению, Зинаиду, других. Они интригуют, злобятся, увлекаются дешевым мистицизмом, мстят неизвестно кому неизвестно за что. Тебе не понять, но я-то понимаю отлично. Ваша западная цивилизация – ловушка для женщин. Оканчивая роль возлюбленной, не получаешь ничего взамен. Амплуа мудрой старухи, персонажа сказок и легенд? Вроде бы еще рано. А что еще? Даже в романах, написанных женщинами, нет ни-че-го. Лишь продление ролей молодости, когда это выглядит уже в лучшем случае смешно, а в худшем – омерзительно. Это ваше женское равноправие – смех сквозь слезы. Жаль, что мне не доведется прочесть того, что напишет в 40 лет твоя Софья. Я читала вашего Толстого, он явно думал об этом. Он предлагает роль матери, хозяйки дома. Там, где он описывает несчастья, проблемы, все живы, всё интересно. Но как только начинает описывать счастье, особенно женское – мертвящая скука, мухи на лету дохнут. Если судить по книгам ваших, да и английских писателей, то чувственная
Туманов слушал заинтересованно, машинально поглаживая руки Саджун свободными пальцами.
– А у вас, на востоке, в Бирме – есть решение?
– У нас в Бирме по статистике средняя продолжительность жизни 32 года! – ответила Саджун. – Сам понимаешь… К тому же бирманцы верят в череду перевоплощений… Прости, Михаэль! – женщина обернулась в неразжатых объятиях мужчины и быстрыми движениями мягких пальцев и ладоней приласкала его лицо. – Наверное, я уже просто пережила себя и оттого злюсь. И оказалась слишком далеко от своих истоков, чтобы хранить чувственную память о них. В этой жизни мне, наверное, просто не нужна старость…
– Саджун! Ты говоришь ерунду! Какая старость?!
– Я уже давно не узнаю себя в зеркале, – тихо-тихо пробормотала Саджун. – Хочется тряпкой стереть это лицо, и это жирное тело, и увидеть прежнее, то, которое и есть я. У меня изменилась сама структура кожи, она стала тонкой и похожа на смятый, а потом разглаженный лист бумаги. С каждым месяцем, годом все это усиливается, время оставляет свои следы, и это необратимо… Шива и Кали не обращают внимания на такие мелочи, но ваша христианская культура, сам необратимый язык, в котором все вперед и ничего по кругу, язык, на котором я сейчас говорю все это, заставляет меня страдать… Ты помнишь, какой я была. Теперь тебе, должно быть, противно…
Анна Сергеевна говорила все тише, Туманов наклонялся к ней, чтобы разобрать слова, потом вдруг подхватил подругу на руки, зашептал в ухо:
– Саджунечка, бедненькая, маленькая моя! Я и не знал, что это у вас так… Но ты успокойся, я-то ничего этого не вижу, совсем, совсем. Вот чем хочешь поклянусь! Я-то тебя помню, вот как тогда первый раз увидел, так и… У меня туман кровавый в глазах, каждая косточка болит, а ты сидишь у моей постели, пахнет от тебя чем-то неведомым, поишь меня из чашки, и стихи читаешь… Ты потом переводила мне уж на русский, я даже сейчас одну строчку помню: «Твой голос, словно дивный сад…» А все остальное – это трын трава…
– Михаэль… – задыхаясь от слез, прошептала Саджун. – Ты помнишь… Зачем? Чего ты хочешь от меня…
Туманов опустил женщину на ковер, по своему разумению оправил на ней одежды.
– Да! Я хочу! Танцуй для меня теперь, Саджун!
– Танцевать?! – побледневшие щеки женщины снова залил смуглый восточный румянец. – Но я же не могу! Я уже…
– Ерунда! – резко и безапелляционно заявил Туманов. – Не ври мне! Все ты можешь! Твои танцы – это же не акробатика в цирке. Ты – храмовая танцовщица, потом танцевала во дворце. Ранняя наука не забывается. Это как если бы я позабыл, как вытащить кошелек у барина-раззявы… Если я уеду сейчас, я хочу запомнить, и чтобы ты запомнила тоже. Твой танец для меня, Саджун!
Туманов снова присел на лежанку, уперся локтями в колени.
Поставленная им посреди комнаты Саджун шмыгнула носом, потом кивнула и оставила голову склоненной. Некоторое время стояла так, глубоко вдыхая через широкие раздувающиеся ноздри и выдыхая воздух через рот. Прошла по комнате, потушила все лампы, зажгла от жаровни ароматические палочки и каменный светильник в форме цветка лотоса. В этом мерцающем свете ткань ее одежд неожиданно оказалась полупрозрачной. Туманов облизнул солоноватые губы. Саджун снова остановилась посреди комнаты и подняла вверх слегка согнутые в локтях руки.