Глаза, опущенные долу
Шрифт:
"Эх, если бы Бог, а не продал ли ты её дьяволу? Если ты не сам дьявол!"
– Нет, - замотал Фёдор головой в испуге, - надо так, как должно, чтобы было. Ведь немного, совсем немного осталось, вон и купола видны, - увещевал он старца в отчаянии.
– Нельзя так умереть, не по-христиански, без отпущения! Поднимайтесь, авва, обопритесь на меня, мы дойдём, тут недалеко.
Но старик хрипел, продолжая в то же время крепко сжимать руку Фёдора.
– Нет, не дойду я, - качнул он головой, - силы угасли. Не рассчитал я свою жизнь, не рассчитал...
Фёдор с тоской посмотрел на видневшееся на взгорке селенье. Что же это? За что же ему так?!
Он с криком вырвался, стал ломать сучья, ветки, чтобы
– Да помоги ты мне, помоги!
– заорал он на мальчика-поводыря, стоявшего в стороне с полуулыбкой во взоре. Тот поколебался мгновение, затем нехотя принялся за работу.
Но когда носилки были готовы, у старца не осталось сил даже говорить.
– Не захотел, не захотел ты принять мою исповедь, - прошептал он с горечью.
– Кто знает, может, ты будешь жалеть об этом. Но всё равно: всё мое... теперь твоё...
Он попытался дотянуться до лежавших совсем рядом посоха и котомки, но тут же обмяк с последним вздохом:
– Отпусти... Отпусти...
К кому он обращался, к Богу или ещё к Фёдору, уже нельзя было понять. Фёдор заплакал: ничего ему не удалось сделать, ничем он не смог помочь. А может, просто не захотел?
Борода старца торчала вверх, по лицу разлилось неожиданное умиротворение, да так и застыло: душа успокоилась, многострадальной, как видно, была душа.
Фёдор творил привычно молитвы, оттягивая до крайности тот час, когда придётся тащить мёртвого старика в село, стараясь вообще, по возможности, на него не смотреть. Однако это не могло, к сожалению, длиться вечно. В конце концов он со вздохом поднялся, поискал глазами мальчика-поводыря. Но тот лежал без движения, вероятно, в глубоком обмороке.
"Час от часу не легче!" - с досадой подумал Фёдор, но делать было нечего: он принялся дёргать, тормошить мальчишку, пытаясь привести того в чувство, однако тело болталось в его руках тряпичной куклой, не подавая ни малейших признаков жизни. Испуганный Фёдор рванул изо всей силы ворот, пытаясь дать мальчику побольше воздуха, да так и застыл в изумлении: словно яблоко спелое открылась перед ним молочной белизны тугая девичья грудь.
"То ж не отрок, отроковица!" - полыхнуло в голове Фёдора, мгновенно многое объяснив.
Он уже не помнил, как добрался тогда до селения, лишь то отложилось в памяти, что когда он вернулся с подмогой, отроковицы на месте не оказалось. Видимо, она всё-таки была в забытьи, а очнувшись, предпочла убраться от греха да стыда подальше.
Ему потом долго было не по себе, что он так подумал о старце, хотя в чём, собственно, было ему себя винить? Конечно, грех не такой тяжкий, не мужеложский, но всё ж осталось: и презрение обета, и самозванство.
Глава вторая
1
Казалось, сколько ни бился Фёдор мыслью, а тщетны были его усилия, однако круг постепенно суживался и осталось в нём только два момента, когда что-либо могло к нему прицепиться: Лже-Арефий с его мальчиком-девицей и Саввовский монастырь. Отец Евфимий, безусловно, знал больше, чем сказал при прощании, но бесполезно было его просить, а вот Ферапонт вполне мог приосветить загадку.
– Ты уж прости, что я не принял тебя тогда, в первый раз, - вздохнул тот елейно, - и поблагодарил тебя не лично, а через отца духовника за освященные кадило и потир, что ты принёс. Я боялся за тебя, хотел, чтобы ты как можно меньше провёл у нас времени. Даже не посадил тебя трапезничать, лишь дал в дорогу продуктов. Тогда ты обиделся, я видел, но теперь понимаешь, надеюсь? Да всё равно не помогло, к сожалению. Не уберёг я тебя, либо ты сам себя не уберёг. Как я понял, у тебя ко мне вопросы?
– Да, - кивнул Фёдор, - что со мной?
–
– пожал плечами Ферапонт.
– Известное дело, привязалась к тебе нечистая сила. Но привязалась крепко, чем-то ты её очень прогневал. Отец Евфимий прав, гнилые у нас места, гнилее некуда. Он-то, хитрец, у края обосновался, а я вот в самом что ни на есть пекле. И молитвы творим, и обеты налагаем на себя дополнительные, ничего не помогает. Хорошо, хоть замерло на мёртвой точке дело: здесь, внутри, мы полные хозяева, но стоит за ворота выйти, там уже не наша власть. Лукавить не стану: мне ведь во многих палестинах-то бывать доводилось, почти всегда, когда в глуши какой обитель закладывается, встречается сопротивление. Но постепенно обычно оно сглаживается, с Божьей помощью преодолевается, а тут бесполезны любые усилия. Но и уйти нельзя, неужто уступить рогатому? Так вот и живём надеждою: когда-нибудь Господь утешит страдания наши и за долготерпение вознаградит.
– Но когда и как это могло произойти, - твердил Фёдор о своём в отчаянии, - и почему со мной именно?
– Не ты первый, не ты последний, почему бы и не с тобой? Ну а когда?
– Ферапонт задумался.
– Пока были с тобой реликвии святые, вряд ли, так что где-то на обратном пути от нас.
– Тогда, стало быть, когда я шёл с Арефием?
– Нет, этого никак не могло быть, - покачал головой Ферапонт категорично.
– Это уже было тебе искушение. Тут лучше меня никто не скажет: отца Арефия я хорошо знал, и он совершенно не похож на человека, о котором ты мне рассказывал только что. Мы с Арефием начинали, но куда мне до него. В жизни ни до того, ни после мне не доводилось встречать более праведного и преданного Христову делу инока. Он был воин, подвижник, а уж как он себя изводил веригами да постничеством! Такие люди только из житий нам известны. Как Симеон Столпник, например. Можно было бы предположить, конечно, что предстал он тебе в настоящем своём облике, а увидел его ты глазами лукавого, да только Арефий ведь умер. Сказывают, что отправился он с новым паломничеством в Святую Землю, да не дошёл, погиб от рук басурман. Я не удивлюсь, если его канонизируют как святого рано или поздно.
– Он помолчал, затем добавил в раздумье: - Только вот почему бес именно Арефием тебе прикинулся? Чтобы большее впечатление на тебя произвести?
Фёдор ещё ниже склонил голову.
– Что же мне делать?
– прошептал он измученно.
Ферапонт пожал плечами.
– Молиться. Когда-нибудь Господь да смилостивится. Да и убраться из здешних мест подале. Вижу, вижу в тебе сейчас нечистого, с трудом сдерживаю, того и гляди вырвется и понесётся вскачь по монастырю. Прости, но я ничем не могу тебе помочь, отрок, ступай с миром. И молись. Побольше молись!
2
Да, совет был неплохой, и самое простое и лучшее было бы ему, Фёдору, уйти навсегда отсюда. Но не мог он, бродил вокруг да около, будто незримыми цепями прикованный. Поселился в скиту и вроде бы всё пошло у него, стали поговаривать о нём с благоговением, приходили к нему с недугами, горем, оставляли пищу. Потом вновь началась чертовщина.
Он забрался тогда в самую глушь, непроходимые болотные топи, сносил смиренно нескончаемые комариные укусы, вонь, холод, сырость, питался ягодами да кореньями. Звери лесные сделались как ручные и совсем не боялись его, белка даже бросалась в него орехами.
Теперь ничто не отвлекало его, и результат не замедлил сказаться: то, что так маяло его изнутри своей загадочностью, неразрешимостью, стало оформляться и выходить наружу. Пусть тенями, трудно различимыми силуэтами, но вполне конкретными образами. День и ночь в ту пору мелькали вокруг него бесенята, козлища, утопленники, упыри, но лишь набирались сил, присматривались, с какой стороны к нему подступиться.