«Глаза Сфинкса». Записки нью-йоркского нарколога
Шрифт:
К тому времени мы с Лиз изготовили новую табличку: «Идет сессия! Не беспокоить!». Картонка полностью закрывала стеклянное окошко в двери, не оставляя ни единой щелочки. Табличка эта, ясное дело, сильно раздражала нашу директрису.
Когда приходили «дорогие гости», я вешал на дверь эту табличку, а Лиза, как радушная хозяйка, ставила на стол коробку печенья. Гости садились в кружок и начинали разговор. Обычно вначале кто-то из них жаловался на здоровье. Ему сочувствовали. Но постепенно разговор затрагивал и другие темы.
Лиза порой забывала, что она нарколог, а не их «боевая подруга».
Я сидел в их кругу и слушал. Не все в их словах мне было понятно тогда, и, признаюсь, далеко не все понял бы сегодня. Дело не только в жаргоне.
Как нам сегодня понять их жизнь – на улицах Нью-Йорка во второй половине прошлого века?
Желая просветить меня, как молодого специалиста, они посоветовали мне прочесть «величайшую книгу всех времен и народов» – «Junky» (Торчок), автора Уильяма Берроуза.
В пятидесятых годах прошлого века эта небольшая книжица в мягком переплете стала настоящей бомбой, вызвав бурную реакцию у читающей американской публики и даже у властей США. Сегодня такая книга осталась бы наверняка незамеченной, никаких особенных художественных достоинств в ней нет.
Это история о буднях одного нью-йоркского наркомана, о том, как он кололся морфием, курил траву, подделывал рецепты, обманывал врачей, воровал деньги у пассажиров в метро, продавал наркотики. Автор сам был junky, писал исходя из личного опыта. В своей книге Берроуз почти не пытается разобраться в душе своего героя, зато очень подробно останавливается на описаниях его ощущений, добывании и технике употребления наркотиков. Но тогда, полвека назад, это было ново, смело.
Я критиковал книгу за художественные недостатки, но «ветераны» удивлялись, что за чушь я несу.
– Марк, в этом романе нет ни одной ошибки насчет употребления наркотиков! – для них это было высшим критерием достоинства книги. – Помнишь, как герой жевал пепел от выкуренной сигареты с опиумом, запивая его горячим кофе?
– Нет, не очень... – мямлил я в ответ.
– Марк, дорогой, значит, ты ничего не понял в этой книге! Или, может, ты по ошибке читал не «Junky», а «Войну и мир» Льва Толстого?
Кустарное изготовление шприцев из глазных пипеток, пережевывание опиумного пепла – сегодня это звучало чем-то вроде рассказов об изготовлении каменных топоров первобытными людьми. Но для них, ветеранов, это было их молодостью, их жизнью.
...В те далекие пятидесятые-шестидесятые годы наркомания в Штатах считалась не болезнью, а преступлением. Наркоманами занимались не врачи, а исключительно полицейские и судьи. И книга Берроуза открыла многим глаза на то, что наркоман, каким бы грязным и подлым он ни был, все же имеет свои переживания, привязанности, друзей и подруг. Он все-таки человек.
В те времена наркология в Штатах только начала выделяться из правоохранительной системы – в медицинскую. Еще не было такого обилия амбулаторных и стационарных клиник, не было и детоксов в их нынешнем виде. На специальных медицинских станциях наркоманам в состоянии тяжелейших ломок давали слабенькие успокоительные или обезболивающие таблетки
И вот, наконец, стали возникать первые стационарные лечебницы. Это был колоссальный прорыв в наркологии, и не только в Америке, и книга Берроуза внесла в это движение свою неоценимую лепту.
Правда, меры, применявшиеся к пациентам в тех лечебницах, по нашим сегодняшним меркам, были драконовскими и мало чем отличались от тюремных.
Я сидел в их кругу и слушал, как эти трое, вернее, четверо – вместе с Лизой, вспоминали славные годочки, когда они лечились в тех первых рихэбах. Пациентов там заставляли выполнять тяжелую, порой абсолютно бессмысленную работу. За малейшие нарушения наказывали или сразу выгоняли.
Но цель была не унизить, не наказать, а научить смирению. Заставить наркомана слушать и слышать. Не себя, но других. Чтобы он признал свое поражение, банкротство своей ошибочной философии.
Помимо жесточайшего режима и труда, впервые вводились и методы групповой психотерапии. Пациента сажали на так называемый «горячий стул» в центре зала. Каждый из присутствующих, таких же пациентов (а их могло быть и до пятидесяти), говорил сидевшему в центре весьма нелицеприятные слова: «Ты гордец. Ты лжец. Ты вор. Ты преступник. Ты последний торчок, junky» и т. д. Как бы пропускали сквозь строй. Такая «психотерапевтическая сессия» могла длиться до часа. Назначенный для этой порки должен был во всем соглашаться и благодарить товарищей по лечению за их правдивые, полезные замечания. Если же кто-то возмущался, начинал оправдываться и огрызаться, критика становилась круче, «удары палок» больнее. Заканчивалось либо тем, что человек взрывался – переходил на крик, лез в драку, тогда ему велели немедленно покинуть лечебницу, забрав свои вещи; либо он опускал голову и, подавив гордость, гнев и обиду, тихо произносил: «Спасибо, друзья, вы правы...»
Такие лечебницы существуют в США и сегодня. Однако в нынешнее гуманное время они все больше утрачивают популярность и воспринимаются, скорее, как реликты «мрачного психотерапевтического средневековья».
ххх
Я любил Лиз, когда она молилась. Лиза выросла в благочестивой католической семье, но, по ее собственному признанию, к религии по-настоящему обратилась только тогда, когда начала бороться со своей болезнью. Без церкви, без Бога, по ее словам, не выкарабкалась бы.
Это было правдой – ее душевный строй был чрезвычайно шатким. Лиз, бедная, нередко нервничала по пустякам, раздражалась, срывалась в гневе то на пациентах, то на коллегах. Друзья и враги у нее часто менялись местами. Иногда, закрывшись в кабинете, она плакала. Плакала, как обиженная девочка, и мне было ее очень жалко в такие минуты. Наблюдая за ней, я приходил к заключению, что без какой-то очень прочной внутренней основы Лизе не устоять. Она бы давно сорвалась и полетела в пропасть головой вниз, если бы не обрела Бога.