Глиняные буквы, плывущие яблоки
Шрифт:
Больше всего он и другие сельчане на хвостик упирали. Что хвостика не оказалось. А про то, как ловили учительскую гурию... Так не поймали же. Что зря рассказывать.
Но меня в Бане не было.
Поэтому неудивительно, что бывший учитель прошел сквозь меня. И я ничего не почувствовал – даже когда его соленый от крови подбородок через мое горло прошел.
Странно было другое. Когда я обернулся, то вместо прежнего учителя, уходящего в тяжелые банные облака, я увидел спину и затылок нового... Нового учителя.
16.
– Учитель, откройте!
Завела свою сторожевую песню собака.
Ничем, кроме собачьего лая, темнота не откликалась.
Казалось,
– Кто это? – зашаркали изнутри.
Жив. Слава тебе... Жив.
– Это я, учитель. Я, Абдулла.
Дверь открылась. Учитель, в той же одежде, в какой мы бросили его здесь, смотрел на меня. Даже строчки удивления нельзя было прочесть на его лице.
– Я принес вам керосин, – сказал я, болтая вонючей канистрой. Не мог же с пустой рукой прийти.
Он поблагодарил и пригласил войти.
Лампа оказалась исправной, на свет тут же прилетели всякие ночные червяки.
Мы воспользовались чайником самоубийцы и остатками заварки. Чайник был маленький, жестяной. Я показал, как можно на керосиновой лампе чай нагреть.
Учитель достал печенье, которое привез с собой.
– Да, – сказал я, вонзая зубы в городское печенье. – Сейчас, наверно, в городе люди электричеством наслаждаются. Да что – в городе! В соседнем селе раз в неделю обязательно или электричество, или воду дают. Один раз даже газ по ошибке дали. А причина обыкновенная. Председателя им хорошего Бог дал. Из образованной семьи.
– А почему наш Председатель огорчился, когда я об отце его спросил?
– А вы разве не знали, когда спрашивали? – спросил я, хитро пережевывая печенье.
Нет, он не знал... Откуда ему знать... Нет, Сабир-акя ничего не рассказал об отце Председателя. Почему он именно об отце осведомился?
– Знаете, – сказал учитель, – привычка у меня есть. Когда какой-то человек мне злым кажется, я его маленьким начинаю представлять, каким он мог быть в детстве. Может, это немного смешно для вас, но я уже так натренировался, что очень похоже представляю; потом, когда детские фотографии этих людей встречаю – сам испытываю удивление, такое сходство... И еще родителей этого человека себе представляю, как они с ним, маленьким, возятся.
Учитель перевел дыхание. Не умеет долго говорить, бедняга.
– А с Председателем... – продолжал. – Его самого представил, такой толстощекий рыжий мальчик в синей кофте.
– Точно! – я чуть не опрокинул чайник. – Председатель в детстве рыжим был, потом волос обычным стал.
– Потом матушку его представил... Маленькая, сухая.
– И это угадали! Ее наши женщины Мышкой называли: “Мышка, Мышка!”. Учитель, у вас талант, его наукой исследовать надо! Как вас с такими способностями из города отпустили...
– А вот отца Председателя не смог представить... Поэтому и спросил.
Так-так... Рассказать – не рассказывать?
– Насчет его отца, учитель... Конечно, то, что про него болтают, это для уха образованного человека – чушь и мифология...
В пиалу ко мне упала маленькая серая бабочка. Упала на спину, на крылья, и прилипла к воде. Спас ее из пиалы пальцем, облачко пыльцы все равно на чае осталось.
Отхлебнув, я продолжил:
– Рассказывают, что в войну саранча к нам часто заглядывала. Целое стадо саранчи по небу скачет, скачет, потом с неба на поле прыгнет и все поле съест. Я такое один раз сам видел – в мирное время, конечно; во время войны еще мои родители детьми были... Знаете, такое страшное, обидное для человека
– Отец-саранча?
– Да, это как у пчел – пчеломатка, только в сто раз хуже, потому что от пчелы человек мед имеет, и пчела то растение, на которое приземляется, не ест, а наоборот, с цветка на цветок зародыши переносит. Вот, пчела... О чем я говорил? Да, отец-саранча. Это их начальник. Роста он, говорят, крупного – с маленькую собаку или курицу. Сам не видел и наука его, по-моему, еще не отловила. Он в середине стаи летит. На поле сядет – его не видно, у него вокруг – охранники, заместители, витязи... Самое, говорят, неприятное, что он на человеческих женщин иногда налеты делает. Саранчихи ему своим прыганьем надоедают, вот он, развратник, и плюет на законы биологии... Да, это как собака из сегодняшнего рассказа Мусы, которая с волчицей... Только эту собаку с научной точки зрения еще понять можно. Все-таки волки с собаками – это просто как две разные национальности. У людей тоже – если две разные национальности на одной койке встретятся, то, кроме простого химического процесса, они еще удовольствие от расширения своего кругозора получают...
Учитель покраснел. Я сам понял, что слишком глубоко в биологию заехал. Это воспоминания о библиотекарше во мне, наверное, прорываются.
– Короче, эта Мышка, мать Председателя, мужа на войну отправила, сидит, ночью спит или плачет, днем на поле работает. Так год прошел, и вдруг она побледнела. Еще полгода прошло, и все село видит, что она беременная. А оказывается, она один раз на поле оказалась, как раз когда там саранча обедала. Тут к ней отец-саранча и подкрался. Она, конечно, кричала, но ее подруги по кустам на корточках спрятались, тоже боятся с саранчой дело иметь. Что селу делать? Отвезли ее к мулле и к секретарю парторганизации; те одно и то же сказали: “Безобразие, но что поделаешь – война; все для фронта, все для победы; главное, чтобы, когда муж вернется, не прибил ее, вместе с ее кузнечиком; а может, еще муж погибнет, и тогда вообще вопросов и мордобоя не будет”.
Допил сухие остатки чая.
– А когда она рожала, говорят, все село прибежало и в окно лезет, интересуется. Одни говорят: будет наполовину наш, наполовину – с крылышками-лапками, другие говорят – нет, она сейчас просто яйцо снесет, как это саранчи любят делать, и это яйцо надо государству отдать, на военный анализ... А родился Председатель.
– А что муж этой Мышки, – тихо спросил учитель. – Погиб на фронте?
– Хуже. Попал к немцам в плен. Потом, когда его освободили, отправили в Сибирь. Он там тосковал, горячие письма сюда слал; Мышка – она неграмотная была – вместо букв картинки рисовала, отправляла. И как-то нарисовала, в первый раз, себя и – сына. Рядом – ее домик, солнце с глазками. Муж в Сибири прочитал, все понял, напился с горя и начальника ударил, тот его застрелил. А как раз через день амнистия вышла...
Я посмотрел на учителя. Он снова был в каком-то оцепенении.
17.
– Не огорчайтесь, учитель, – говорил я.
Мы уже лежали в темноте, не считая куска лунного света на полу.
Меня уложили, как старшего, на учительскую кровать. Я, конечно, возражал против такого почета. Но бороться с вежливостью учителя было бесполезно.
Сам учитель свил себе из одежд ночлег на полу. Сову он выпустил погулять, и теперь она где-то хлопала своими ночными крыльями.