Глиняные буквы, плывущие яблоки
Шрифт:
Справа темными провалами приближались три двери. Двери остановились; Учитель перевел дыхание.
– Это “ю”, юприхам... А где же предыдущая?
Каждая из дверей вела в разные залы: Солнца, Луны и Земли.
Зал горячей, холодной и теплой воды.
Над дверью в Зал Луны блеснули изразцы. Дева-Луна сидела сутулой птицей на ветвях и смеялась тысячелетним смехом.
– А это уже... катахтам. Где же буквы, которые между ними?
Ведя с собой такую беседу, Учитель вошел в дверь, ведущую в Зал Луны.
Чьи-то
В ухо ударил хриплый голос:
– Стой... Не шевелись! Так. Теперь отвечай – тебя прислал Председатель?..
Учитель тяжело дышал. Он как будто не испугался – лампа в его руках даже не дрогнула. Но и высвободиться из выросших из темноты рук не пытался. Сдавленным голосом, с трудом выталкивая каждое слово, ответил:
– Отпусти горло, Ойниса... Или тебе мало одного удавленного?
Пальцы ослабли. Учитель смог немного повернуть голову.
Из темноты на него глядела маска.
– Ты здесь одна? – спросил Учитель.
Маска кивнула и убрала руки от учительского горла.
– Вот как ты меня встречаешь, Ойниса... А я ведь тебе принес твое украшение.
Достал что-то. Маска молчала; только глаза влажно светились в прорезях картона.
– Держи.
На ладони – свернутая золотая цепочка. С каким-то, кажется, камнем.
– Ты ведь ради нее в первую ночь приходила? Да? Испугала моего соседа, потом полночи уснуть не мог, бедный. Тебя ведь могли увидеть.
Маска взяла украшение, отделилась от стены и прошла вглубь коридора... Высокая, стройная женщина. Длинный волос скручен змеей, собран на затылке. Остановилась:
– Зачем ты пришел? Только за этим? Или тебе нужна женщина?
Голос был низкий, шершавый, чуть шепелявый. Как будто из глины слова лепила.
– Нет, – ответил Учитель. – Это мне не нужно.
Ойниса рассмеялась:
– Тогда ты третий мужчина в моей жизни, кто отказывается от моего тела!
– А кто первые двое?
– Мой покойный отец. И Старый Учитель... который тоже скоро... Ты знаешь, что я была его любимой ученицей? О-о... какие надежды он на меня возлагал, бедный!
– Ты жила последнее время у него? – спросил Учитель.
Ойниса задумалась:
– Это село состоит из ушей и глаз. Разве в нем спрячешься... Тебя точно не подослал Председатель?
– Нет.
– Интересно, кто меня выдал? Азизка. Паршивый Азизка, из-за которого я снова в этой тюрьме... Это же тюрьма – какая это баня? Я уже один раз в такой сидела. Но в той хотя бы сигареты были.
Учитель порылся в мешке:
– Я принес для тебя сигареты.
Ойниса выхватила пачку:
– О-о! На пол не валит, сигаретками кормит! Подожди, давай – в зал, там дырка в крыше; а здесь куревом пахнуть будет, люди догадаются, маму бедную закусают...
Схватив за руку, потянула его за собой.
Они
“Крыша с дыркой”, которую обещала Ойниса, оказалась огромным куполом; кое-где уцелели львы с телом рыбы; звезды. На вершине купола была башенка с окнами; лунный свет спускался по стене и натекал лужицей на дне пустого бассейна.
Вокруг бассейна древний мастер устроил каменные скамьи. На одной из них курила Ойниса. Дырочка для рта в ее маске как раз была в толщину сигареты.
Учитель сидел на соседней скамье и разглядывал купол.
– Ты бы слышал, как он ругался, когда меня выгонял этот раз! – говорила Ойниса, затягиваясь третьей. – Да, Старый Учитель... А все этот противный Азизка... Он мне, кстати, про тебя тоже рассказывал. Нет, даже не думай, я не спала с этим ребенком! Ему еще двенадцати нет... Не знаю, зачем старик с ним так обращается. Ну не может Азизка стихи как диктор выговаривать. Ну, а кому он тут эти стихи читать будет? Курам-баранам? Председателю?
Ойниса закашлялась. Волосы, теснившиеся в клубке на затылке, вдруг прорвали невидимые шлюзы и хлынули на плечи. Ойниса смахнула пару прядей с маски.
– “Неть, я ни Байрон, я дыргой...” – просюсюкала, изображая Азизку. – Он “Байрон” как “баран” произносит; старик – за палку: “Ты и есть баран”: бах-бах... Потом ко мне в комнату приползет, Азизка этот, на спинке синяки: “Тетя Ойниса, пожалейте!”. Я жалела. Ка-аждый синячок ему целовала...
– Доброе дело совершала, – сказал Учитель.
– О-о, да... Если еще добавить, что пока я его целовала, он иногда запускал свои лапки к себе в штаны, там, спереди... На этом добром деле нас старик и застукал...
– Зачем ты это рассказываешь? Грязь это.
Ойниса выпустила в лунный луч несколько дымных змеек:
– Везде грязь. Ты вот мелом пальцы пачкаешь. Отец мой в машинном масле...
– Это все смыть можно.
– Всё смыть можно. Ты бы видел, Арифчик, в каких я ваннах в Эмиратах валялась: мм-м... Это сейчас я Муськой трехрублевой с этим хозяйством стала...
Помотала сигаретой около маски.
– Хотя... Бурику даже нравилось, все шептал: “Моя маска, маска моя”.
– Кому нравилось?
– Бурику. Бурибаю, то есть. Который до тебя учителем работал.
Да, конечно. Бурибай. Круглое, почти монгольское лицо. Живот, выпирающий из тощих ребер. Хвостик. Банный день. Веревка. Пятки. Его звали Бурибай, Волчий князь. Не клеилось к нему это имя, отлипало, как этикетка. Бурик.
– Бурик даже один раз, представляешь, стал просить снять ее. Я не стала, конечно. Зачем маленьких пугать. И так, бедный, со мной постоянно от страха дрожал... Дрожит, на дверь поглядывает, а сам: оп-оп, оторваться от меня не может. Правда, когда первый раз к нему пришла – это, конечно... пионерское поручение было.