Глиняные буквы, плывущие яблоки
Шрифт:
А вертушка на бывшей яблоне не крутилась.
Все село уже почти собралось.
Детей не было. По приказу Председателя их собрали в школе. И заперли там. С Ханифой, для порядка и дисциплины.
А вертушка не крутилась.
Правда, толпа на эту вертушку и не смотрела. Хватало, на что смотреть. Около сухого дерева стоял Участковый в парадной форме. Но даже не он притягивал взгляды и расширял глаза. А то, что находилось рядом с Участковым.
Это был Учитель.
Но это был уже не Учитель.
Он был усажен задом наперед на паршивого ишака; рот Учителя был завязан, на груди болталась фанерка
Разглядеть эти ушибы было, однако, непросто: преступника отделяло от толпы приличное расстояние. Словно черту какой-то невидимый, но очень авторитетный палец провел. Пересечь эту черту никто не пытался.
Только пару раз нарушила эту черту собака Учителя. Как она все разузнала и прибежала – непонятно. Своей собачьей душой что-то почувствовала. Скулит и к Учителю рвется. Участковый себе мысленно локти кусает, что Учителю эту собаку продал. А она оскалилась – сейчас Участкового за локоть цапнет.
Тут, к радости Участкового, в толпе крикнули, что собака – ни кто иной, как сам шайтан, который в собачьем платье Учителю прислуживает. В собаку полетели камни. Отогнали. Отбежав, собака продолжала выть, но ее вой уже был не слышен – карнайчи загудели громче: к толпе на коне подъехал Председатель, и шествие тронулось.
Впереди шли карнайчи со свадебным наигрышем “Ер-ер”, хотя свадьбой никакой не пахло, а только смертью Учителя и последующей баней.
Следом шло село; серое, с приплюснутыми к земле взглядами. Кто-то еле-еле подгребал сухими ногами. Многие мечтали, войдя в Баню, просто упасть на мрамор и напиться. Всю баню выпить. Море выпить. Океан им принесут – тоже выпить. Скорее бы вся официальная часть с казнью закончилась...
Как звонко поют карнаи! В самое ухо кричат, глиняные лица хотят развеселить.
Справа от толпы на отличном белом коне гарцует Председатель.
Даже те сельчане, которые в душе желали Председателю разных язв, червей и другие неприятные вещи, не могли не любоваться им сейчас. Одетый в золотой бухарский халат, Председатель плыл над толпой на своей белой лошади, затмевая солнце. Его причесанная голова казалось головой великого мудреца, которая каким-то чудом выросла на крестьянском теле. Иногда Председатель подъезжал поближе к толпе и с кем-то шутил, хотя глаза у него при этом были не шутливые. Государственные глаза. Потное лицо бронзой отливает, седина – серебром, халат – вообще золотом!
По левую сторону хромой ишачок везет бывшего Учителя.
Рот завязан, чтобы колдовать ртом не мог. Так несчастный глазами колдовать пытается. В небо смотрит. Небо, конечно, сегодня непривычное – металлическое какое-то, хотя облаков нет, и откуда этот металл взялся – непонятно. Ты, шутят в толпе, не на небо, под землю, давай, смотри, у своих подземных покровителей помощь проси.
Учитель давно, оказывается, еще задо-олго до своего приезда начал против нашего села работу вести, воду от села отводить.
А еще, говорят, когда Участковый в доме Учителя обыск делал – целый ящик фотографий наших сельчан нашел. И у кого на фотографиях ослиные уши пририсованы – с теми несчастье случалось. Или Председатель кулаком угостит, или жена ссору устроит, или ведро с водой из рук выскачет. Откуда же он эти фотографии брал? Э!
Были, конечно, и сочувствующие Учителю голоса. Но эти голоса молчали.
Все эти разговоры смешивались с шутками Председателя, пением карнаев и лаем учительской собаки, которая продолжала следовать за шествием. Как только она приближалась, в нее летели камни.
9.
Около Бани уже было все подготовлено.
Со стен улыбались своими древними улыбками Александр Македонский с супругой. Зеленели пальмы. Внутри бани, в подземных печах весело трещал кизяк и прочий мусор, раскаляя мрамор в Зале Солнца; над Баней приплясывал дымок.
Председатель слез с лошади и уселся в президиум – длинный стол, заваленный всякой едой, которой Председатель тут же начал наслаждаться. Это вызвало в толпе улыбку надежды – когда Председатель наедается, всегда угощает остатками.
Всех только удивило, что за его спиной объявилась пара каких-то незнакомых фигур. Их лица были такими непраздничными и даже свирепыми, что, казалось, эта свирепость стекает по их лицам и болтается жирной каплей на подбородке.
Кто эти люди в черном? Никто не знал.
Учителя тоже сняли с ишачка и поставили перед небольшим обрывом.
За ним темнела равнина, укрытая тяжелым одеялом зноя.
Между Учителем и толпой была организована груда камней, чтобы все желающие могли принять участие.
Карнаи загрохотали сильнее – и замолкли. Председатель встал из-за стола и, дожевывая, отправился на трибуну.
Как всегда, он привел на память несколько цифр. Посоветовал работать еще лучше. А в конце вообще заявил, что человек отличается от обезьяны тем, что он – гуманный, и просто так самосуд не совершает и камнями не швыряется. И что, может, вместо того, чтобы в Учителя камнями кидать, его надо, наоборот, как-нибудь возвеличить и даже посадить на его, Председателя, место.
– Мне уже пятьдесят пять лет, и я все чаще думаю о том, как дать дорогу молодым. Может, лучше сейчас этому симпатичному парню дать дорогу, а? Может он, осознав ошибки, бросит свое колдовство, не будет нам вредить... Может, он чистосердечно раскается в том облучении, которому он наших детей подвергал... Да! Он проводил на них опыты и угрожал им, чтобы они молчали, медицина подтвердила... Он избивал, он насиловал их — и при помощи колдовства делал так, что вы ничего не видели... Короче, я прошу отпустить его, бедненького, и сделать вашим председателем!
И стал спускаться с трибуны.
Завыла собака.
Толпа затрещала, задымила, как сухой хворост: как – отпустить? ...наших детей... нет, мы видели, что наши дети... смерть ему! Смерть ему!
Кто-то уже потянулся за камнями.
– Стойте!
– Стойте, люди!
На трибуне стоял какой-то седой человек... Как он туда попал? В суматохе проскочил, наверное.
– Люди! Опомнитесь!
Вдруг кто-то крикнул:
– Эй, это же наш Муса!
– Точно, Муса... Эй, Муса, где седую голову взял?.. Уходи, Муса! Нет, пусть говорит, раз на трибуне... Седой какой... Не смотрите, это он седым притворяется... Нет, говори Муса... Говори!