Глубокое течение

Шамякин Иван Петрович

— Эх, Опанас, Опанас! Что же это ты, брат, спасовал?

— Я немножечко полежу, товарищ комиссар. А потом я догоню вас, — не открывая глаз, сказал боец.

Павленко подхватил его под руки, приподнял и с силой встряхнул.

— Держись, Опанас, сейчас придем в Выселки и как следует подкрепимся. Люди там гостеприимные…

Хлопец повертел головой, поморгал глазами, отгоняя сон, и, засмеявшись, побежал догонять колонну.

Но вскоре начали отставать другие. Приборный и Павленко настаивали на том, чтобы остановиться в Выселках — небольшой деревне, приютившейся у самого леса, отдохнуть там и накормить людей. Об этом условились еще утром, и в деревню была выслана конная разведка. Разведчики должны были

поговорить с крестьянами и подготовить обед на триста человек. Партизаны знали об этом и теперь ускоряли шаг. Но разведка обнаружила в Выселках значительные силы врага. После короткого совещания командиры решили обойти деревню, так как люди устали и у них почти не осталось боеприпасов.

На поляне выстроили отряд. Лесницкий разъяснил бойцам положение.

— Пойдем без отдыха, товарищи. И идти должны быстрей, чем шли раньше, чтобы не опоздать к началу трансляции доклада товарища Сталина. Дойдем?

— Дойдем! — в один голос ответили триста человек. Желание услышать голос вождя подбодрило партизан лучше всякого отдыха и обеда.

Отряд свернул в сторону и быстро двинулся дальше, в обход Выселок. В одном месте путь отряда перерезало болото. Обойти его было трудно. Люди шли по пояс в ледяной воде, холод пронизывал их до костей, сковывая мускулы, судорога сводила ноги. Люди спотыкались о кочки и пни, падали. Даже самые сильные не могли сдержаться и поминали всех святых, грешников и Гитлера. Без его имени не обходилось ни одно мало-мальски складное ругательство. И чего только не желали ему! Обычно Лесницкий возмущался, если ругались в присутствии женщин. Но теперь молчал.

Над болотом гремел голос Петра Майбороды:

— Эй, вы! Водоплавающие! Держитесь за меня. Со мной нигде не пропадете.

Он ловко перескакивал с кочки на кочку, кричал и смеялся, а выйдя на сухое место, принимался наигрывать на губной гармошке веселые марши. От него ни на шаг не отставали девчата. Все они были немного влюблены в этого краснощекого неугомонного весельчака. Только Татьяна была не с ними. Она шла впереди, рядом с Женькой. И Майборода шутил по их адресу:

— Истинную правду говорят, что все влюбленные — страшные эгоисты. Вот вам, пожалуйста, смотрите, как портятся хорошие люди. Я потому и боюсь любви, как черт ладана.

— А ты не бойся, Петенька. Влюбись хоть разок, — шутили девчата.

— Нет, не агитируйте. Не хочу портиться.

— Хуже, чем теперь, не будешь. Не бойся. Вот счастье-то кому-то привалит! — насмешливо бросила Настя.

Эх, и ответил бы он, если бы это была не Настя! Жену Андрея Майборода уважал и даже немного побаивался, поэтому он промолчал и, отвернувшись, снова заиграл на гармошке.

Лесницкий, убедившись, что теперь уже никто не отстанет, пошел вперед.

Приборный встретил его шуткой:

— Ну, как поживаешь, святой мученик? Я думал, ты и сам уж отстал. Вот, думаю, потеряли, чего доброго, нашего комиссара. — Помолчав, он посмотрел на небо и добавил: — Что-то бог на нас разозлился, лихо на него. Того и гляди, дождь пойдет. Не хватало нам еще этого душа на нашу голову. Очень приятно будет освежиться после такой бани…

Лесницкий не ответил.

— Э-э, да ты, брат, что-то нос повесил. Смотри, держи выше, а то потеряешь. Ты посмотри вон на своего первого помощника, — он кивнул в сторону Женьки и Татьяны. — Видишь, совсем переменился хлопец. Не узнать. Смотри, как смеется! Что им холод, усталость, мозоли на ногах, голод! Наплевать им на все это! У них такое сейчас в душе! Май и соловьи! Аж я, старый, завидую. — Приборный вздохнул. — Лихо на тебя, Павел, какую девчину ты проморгал. Предупреждал ведь я тебя…

— Перестань, Сергей, об этом, — поморщился, как от зубной боли, Лесницкий.

— Болит?

— Не люблю, когда ты говоришь глупости. Не солидно это для командира бригады.

— Да при чем тут командир

бригады, лихо на тебя! Я тебе, как другу, говорю, добра желаю. А ты мне — командир, командир. Как будто командир не человек, а машина. А знаешь ли, комиссар, что твой командир ночами не спит, о семье думает? Легко, думаешь, мне? Побыл бы ты на моем месте — знал бы! Где они сейчас, мои семь кукушек? Живы ли, здоровы ли? Эх! Знаешь, поговорить о семье, о женитьбе, о любви мне просто приятно и необходимо. И ты мне не мешай, будь ласков. А вот за то, что у тебя не о ком думать, я тебя не люблю. Нехорошо это… Семья сейчас необходима… Э, да что с тобой говорить! Сухой ты человек. Наверно, мне так и не придется увидеть тебя семьянином. Не дождусь…

— А ты и не жди. На свадьбу я тебя все равно не позову.

— Ну, это ты, брат, врешь. Я сам приду.

Они немного пошутили, и им обоим стало легче от этой дружеской перебранки.

Дружба их началась еще до войны. Война закалила ее и сроднила на всю жизнь этих двух людей с такими разными характерами. Правда, Лесницкому не всегда нравились шутки командира и особенно чрезмерный интерес Приборного к его личным переживаниям и чувствам. Так случилось и с его отношением к Татьяне. Он еще ни о чем не думал, ничего не знал и, ему казалось, не чувствовал, когда Приборный начал бросать камешки в его огород.

Теперь, когда Лесницкий узнал о любви Татьяны и Лубяна, шутки Приборного его особенно сердили. Лесницкий искренне обрадовался, увидев, какое чудодейственное влияние оказала эта любовь на сурового от горя юношу, как она осветила его красивую и чистую, как кристалл, душу. Сердце его наполнилось отцовской нежностью к ним обоим, веселым, жизнерадостным, немного наивным в своей простой и чистой любви, и он восхищался ими не меньше, чем Приборный.

…В сумерки пошел дождь, мелкий, густой. И сразу наступила ночь, словно вместе с дождем на землю упала тьма. Идти стало еще труднее. Но лагерь был уже близко — и последний километр люди прошли почти бегом.

И все-таки они немного опоздали. Сталин уже говорил.

Высланные вперед радисты укрепили динамик на крыше командирской землянки, и слова вождя зазвучали среди старого соснового бора.

Лесницкий остановился перед входом в землянку, снял шапку, вытер вспотевший лоб. Рядом с ним стоял Николай Маевский, позади тяжело дышал Приборный.

Сначала, пока люди подбегали, размещались в темноте, проталкивались вперед, к динамику, было шумно и не все удавалось понять. Но через минуту все умолкли, затаили дыхание. Шумел только дождь, но слова вождя заглушали этот шум.

«… Красная Армия и ее боевые кадры выросли в серьезную силу, способную не только устоять против напора немецко-фашистских войск, но и разбить их в „открытом бою и погнать их назад».

Слыхали? — взволнованно проговорил Приборный.

— Тише, — зашептали со всех сторон.

У Лесницкого радостно забилось сердце. Он почувствовал, как легко вздохнули триста человек и подались вперед в едином порыве, прижав его к дверям землянки.

Каждое слово Сталина, как яркий луч, согревало сердце, наполняя его верой в победу. Лесницкий не чувствовал больше жгучей боли в ногах и плечах, холода и голода. Он закрыл глаза и увидел Сталина, но не в Колонном зале. Вождь в знакомой шинели и фуражке стоял на невидимой трибуне среди просторов огромной страны. Лесницкий видел города и деревни, заводы и обширные поля, огневую линию фронта, руины Сталинграда, пожары на захваченной врагом земле, родные леса; видел миллионы людей — солдат, партизан, рабочих, женщин, детей. Все они со всех сторон, затаив дыхание, смотрели на Сталина. И он видел всех и говорил им суровые, святые слова правды. Вот он повернулся и смотрит прямо в глаза ему, Павлу Лесницкому, комиссару партизанской бригады, и говорит спокойно, сосредоточенно, словно разговаривает с ним одним: