Гнёт. Книга 2. В битве великой
Шрифт:
— Как ни береглись мы, а ряды наши поредели. Этот проклятый Крысенков многих угнал в отдалённые углы России, — говорил с грустью дядя Ваня.
— Знаете, что говорят узбеки? Возле Троицкого живёт семья Нурмата, у них родственник в старом городе, так он часто наблюдает со своей балаханы [1] , как Крысенков и его начальник после полуночи мучают людей… — тихо рассказывал Серёжа.
— Где? Как они могли видеть? — спросил живо Буранский. — Сказки, видно…
— Окно кабинета выходит на Анхор. Летом жарко, окно открыто настежь. Ночью
1
Балахана — лёгкая каркасная надстройка над первым этажом дома.
— Сергей, устрой меня на этой балахане, сам хочу убедиться.
— Хорошо. Карим отведёт тебя завтра. А где Соколёнок? Давно его не вижу, уж не попал ли в застенок? — тревожно спросил Сергей.
— Этот не скоро попадётся, ловкий. Он поехал в Самарканд и Асхабад, ведёт работу среди солдат. Скоро приедет.
— Уже приехал, друзья, — раздался спокойный голос возле них.
— Фу ты, чёрт, Соколёнок! Напугал как… — Буранский обнял пришедшего за плечи.
— Как ты, парень, проник сюда? И шума никакого мы не слышали, — удивлялся Хмель. Он потянул к себе Андрея. — Садись!
Соколёнок сел на кошму, вынул из кармана свёртки, зажёг небольшой ночник, устроив из бумаги колпак, чтобы свет падал на кошму.
— Питайтесь, товарищи! О вашем сражении знаю. Два фараона на углу рассказывали. Всё время молитвы читали да зубами щёлкали.
— А как сюда проник? Словно мышь. Двери мы заперли… — спросил Буранский.
— Как? Очень просто. Подвальное окно оставили без наблюдения. Не одобряю. Вот через окно — и в тайник. Ну а двигаюсь-то я вообще бесшумно. — Соколёнок сообщил неутешительные вести. — В Асхабаде жандармы свирепствуют. Малейшее подозрение — сразу без суда и следствия в административном порядке высылают на три года и больше.
— У нас то же самое…
— Зато в Самарканд приехал из Баку большевик Морозов. Это голова! Сразу повёл деловую борьбу.
— Где он устроился?
— Работает редактором газеты. С ним считаются, печать — великое дело! Популярность у него громадная.
Буранский в свою очередь рассказал Андрею о том, что хочет ночью понаблюдать за кабинетом жандарма.
— Нет, Буран! Этим делом займусь я, у меня счёты с жандармами. Запомнят они Соколёнка!
— Надо тебе, Соколёнок, завтра побывать у комитетчиков. Собираемся мы редко, следят, но работу ведём большую. Вот когда сюда переедет отец Василии, будем чаще встречаться. Весь подвал в пашем распоряжении, Сюда ни охранка, ни полиция не сунутся. А ты поостерегись, как бы дьявол Крысенков не дознался. Хочет устроить облаву. — Дядя Ваня похлопал Андрея по плечу.
— Помнишь, Хмель, моего опекуна жандарма?
— Калач-то… Всё ещё служит? И богу молится?
— Служит у Крысенкова. Богу ещё больше молится, но, говорит, невмоготу. Хочет заявить начальству о делах ротмистра.
— Мне один врач говорил, что Крысенков садист и морфинист, — подал реплику Сергей. — Надо бы его устранить, — добавил он тихо.
— Многие так думают,
— Слушайте, товарищи, как вы считаете, не пора ли проверить комитетчиков? Странно, в последнее время почти каждое решение становится известным жандармам.
Андрей говорил спокойно, но веско. Буранский поддержал Андрея.
— Что касается меня, то находящимся здесь, хотя из них только один член комитета, я доверяю больше, чем всему комитету.
Дядя Ваня задумался, как бы взвешивая свой ответ, проговорил:
— Верно, несколько провалов было. Я и сам не всем доверяю. Вот Корнюшин, Баранов, Литвишко — это люди верные.
— Поживём — увидим, — откликнулся Буранский. — А сегодня ночевать придётся здесь.
На границе нового и старого города высятся крепостные стены. Хотя крепость утратила своё оборонное значение, там хранились запасы снарядов, пороха и оружия.
На одном из барбетов крепостной стены стояла пушка, из которой ежедневно, как в Петербурге, в двенадцать часов дня делали один-единственный холостой выстрел. По этому выстрелу жители проверяли часы.
В казармах, находящихся внутри крепости, расположились части Первого Туркестанского линейного, полка, команды артиллерийского склада и мастерских.
Возле крепостных ворот, под стенами крепости, было выстроено двухэтажное кирпичное здание — казармы Первого Ташкентского резервного батальона. К зданию примыкал молодой сад с маленьким домиком генерала Черняева.
Часто возле казарм появлялся босой парень узбек в длинной белой рубахе и коротких штанах из грубой маты. Обычно на голове он нёс кустарный кованый таз красной меди, завёрнутый в старую скатерть.
Солдаты всегда радушно встречали его появление и, обступив, раскупали горячие пирожки "самса" с мясом, обильно сдобренные луком и перцем.
Месяца два торговал парень. Каждый день после пушечного выстрела он появлялся в аллейках сада и, остановившись невдалеке от казарм, ставил на камень свою ношу и ждал покупателей.
Ждать ему приходилось недолго, обычно раздавался весёлый крик:
— Рустамка пришёл! — затем резкая трель разбойничьего посвиста — и солдаты толпой окружали торговца, хлопали по плечу и разбирали копеечные пирожки. Парень улыбался во весь рот, повторяя:
— Карош, яхши, горячика…
Кроме этих слов он ничего не знал. Каждый пирожок он завёртывал в листок бумаги, вынутый из-за поясного платка, причём, если покупатель брал сразу два пирожка, он один заворачивал в бумажку, вынутую с правой стороны, а для второго вынимал бумажку с левой.
Быстро распродав товар и захватив под мышку таз, он исчезал так же внезапно, как и появлялся.
Однажды, на беду парня, в час его торговли из казармы вышел офицер, дежурный по батальону. Он взглянул на пышную зелень молодого сада и устремился в тенистую прохладу. Он видел вдали группу солдат, обступивших продавца, и, наверное, не обратил бы на это внимания, если бы не наткнулся на солдата, прижавшегося спиной к дереву и жадно читающего листок с жирными пятнами. Он так углубился в чтение, что позабыл о зажатом в руке пирожке и не заметил подходившего офицера.