Год активного солнца
Шрифт:
Мне начинает нравиться темперамент Зураба Гомартели. Вот уж не ожидал от него такой прыти.
— Хорошо, давай усмирим гордыню и склоним головы перед чужаком, занимающимся совершенно другой областью физики. Но пока мы притремся друг к другу, пока изучим характер и наклонности друг друга, пока наладятся человеческие контакты и, наконец, пока наш новоиспеченный начальник соизволит вникнуть в существо наших исследований, пройдет не меньше двух лет. Два года, ты слышишь, Нодар, два года! Впрочем, ты и сам прекрасно понимаешь, что значит в нашем деле два года!.. — Пауза. — В области физики элементарных частиц у покойного академика не было
А вот и выглянуло солнышко. Умиротворенную тишину нарушает лишь робкий плеск волн и шорох гальки. На моем лице заиграла улыбка. Я едва сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться. Зурабу Гомартели ужасно нравится собственный пафос. Это заметно даже простым глазом. Он вошел в роль и искусно поддерживает священный трепет в своем холодном теле.
Неожиданно на меня находит отвращение. Я с раздражением рассматриваю плоский лоб Зураба, мешающий мне разглядеть простенький механизм его мозга с двумя туго вращающимися шестеренками.
Здоровый, мускулистый восемнадцатилетний парень лежал в постели и думал.
Он чувствовал себя неуютно в этой темной старинной трехкомнатной квартире в Сололаке. Здесь все было непривычно. Непривычным был лепной, украшенный амурами потолок с богатыми хрустальными люстрами. Непривычной была городская обстановка, ну хотя бы эта громадная кровать с пышно взбитыми подушкой и пуховиком, на которых он теперь возлежал.
Ни тетка, ни члены ее семьи не пришли в восторг от прихода нежданного гостя. Это прекрасно почувствовал и он, и маленькая кудрявая собачонка, враждебно затявкавшая на него, как только он переступил порог квартиры.
Но он даже виду не подал, что заметил их холодность. Оскорбление он проглотил, но запомнил навсегда. Отступать назад было некуда. Юноша быстро сообразил, что излишняя чувствительность может лишь повредить делу. Ничего. Со временем он все им припомнит: и недовольно сжатые губы тетки, и иронические улыбки двоюродных братьев, вызванные его деревенским нарядом.
У него было энергичное лицо и жесткий взгляд, надежно маскирующий его гибкость и расчетливость. Лишь в случае, когда успех был обеспечен, он давал волю своей гордыне и непомерному честолюбию. Да, он держит в узде самолюбие и тщеславие, втайне надеясь, что наступит и его время! Он отлично владел собой и умело направлял свои страсти в нужное русло.
В вагоне он даже не вздремнул, но и теперь сон не шел. Юноша ехал в Тбилиси продолжать учебу. В выцветшей спортивной сумке была лишь смена белья, аттестат зрелости золотого медалиста и русско-грузинский словарик. Вот и все его состояние. Но зато у него была ясная цель — стать ученым, физиком. Он обладал поразительной целеустремленностью, огромной энергией, завидной силой воли и эластичным, гибким характером. Отступаться от намеченного он не умел, и если отступал, то из тактических соображений, как делают шоферы, отводя машину задним ходом, чтобы потом мощно и на полной скорости одолеть скользкий подъем.
Даже из вагона он вышел не сразу. Он еще долго сидел, прижавшись лбом к окну, и наблюдал за пассажирами и встречающими, суетившимися на перроне.
Наступало
Ночью, видно, прошел дождь, но влага ничуть не умерила жару. От жгучих солнечных лучей плавился асфальт. Впрочем, кто знает, может, по городским меркам это нормально.
И юноша неторопливо направляется к вокзальному выходу.
Возгласы, объятия и поцелуи вокзального люда, грохот грузовых вагонеток, снующих взад и вперед, хриплые окрики их водителей, протяжные гудки маневровых паровозов, надтреснутый голос радио. Как действует на деревенского паренька, приехавшего в город искать счастье, этот шум, этот нервный ритм? Его лицо невозмутимо спокойно. Он послушно вверяет себя людскому потоку, который непременно приведет его к воротам незнакомого города.
Какая жизнь кипит по ту сторону этих вожделенных ворот?
На мгновение он застыл у входа.
Может, он хочет, чтобы эта минута особо запечатлелась в его сознании?
А может, пытается осознать волнующее значение этой долгожданной минуты?
Торопливые прохожие немилосердно толкают юношу, но он не чувствует этого, а может, не обращает внимания. А может, в этом есть даже нечто вызывающее, упрямо утверждающее себя в бесконечной суете?
Вполне возможно, что, когда он столкнулся с напряженным ритмом грандиозного города, с незнакомыми людьми, с непривычной средой, порождающей острое чувство одиночества, с головокружительным и беспорядочным движением транспорта, он почувствовал себя еще увереннее, еще крепче. Ибо он не дрогнул, не испугался, не отступился от намеченной цели, не растворился и не утонул в этом диком круговороте.
Вполне возможно, что, став частицей окружающего, он даже успокоился.
Я вижу, как он неторопливо шагает по улице Челюскинцев. Ширина улицы и обилие транспорта безошибочно подсказали ему, что она ведет к центру.
Ориентиром он избрал Мтацминду. Безразличным взглядом окидывает он витрины магазинов, а его напряженное сознание, словно киноаппарат, фиксирует увиденное, чтобы навсегда запечатлеть в возбужденном мозгу.
В кармане у него адрес теткиного дома. Но он торопится к Мтацминде. Им вдруг овладевает лихорадочное желание увидеть город, в котором он отныне должен утвердиться, сверху. Ему не терпится целиком ощутить, прочувствовать сильный, огромный, живой организм, частичкой которого он становится с этой минуты.
Открытый вагончик фуникулера медленно ползет вверх. Город остается внизу, но его границы настолько расширяются, настолько растет поле обзора, что кажется — Тбилиси тоже поднимается вверх.
Минут через пять паренек стоит уже у каменных перил и задумчиво глядит на город. Над Курой навис серый, пропитанный пылью туман, заволакивающий небо в стороне аэропорта. Кажется, что старый Тбилиси целиком погрузился в воду, оставив на поверхности купола Авлабарской церкви, Нарикалу и Метехский замок.
А туман набирает силу и стелется против течения Куры. Вот уже нырнули в мутную воду купола церквей, и только серебристые кресты указывают на место их погружения. Лишь мощные плечи Нарикалы не поддаются напору мглы.
Тбилиси медленно, но неуклонно заворачивается в серый туман. Исчезают размытые контуры высоких зданий, гул машин едва достигает слуха. Надежно укутанный плотной пеленой город глухо урчит.
Юноша долго простоял в задумчивости, приглядываясь к городу, разлегшемуся под завесой тумана, к городу, в схватку с которым он отныне вступал.