Год активного солнца
Шрифт:
Только теперь я заметил, что картина Пиросмани висит в отцовском кабинете на своем прежнем месте. Но почему? Не успели снять или оставили по каким-нибудь соображениям?
Кто-то вынес из спальни портрет матери и установил на стуле в изголовье тахты.
Мне жаль Резо. Я хорошо знаю его чувствительную натуру. Теперь, наверное, до конца своих дней он будет казнить себя за то, что стал невольной причиной отцовской смерти. Я переживаю, как бы мой старший брат, раздосадованный перипетиями позавчерашнего скандала, не дал почувствовать
Мой отец никогда особенно не жаловался на здоровье. Более того, последний месяц он как будто выглядел гораздо бодрей. Его смерть была для меня столь же неожиданной, как и смерть матери несколько лет назад.
— Что с ним случилось? — сразу же по приходе спросил я у старшего брата.
— Инфаркт. Домработница готовила ужин. И даже налила чаю в стакан. Но отец запаздывал. Когда она вошла в кабинет, отец был уже мертв. — Вахтанг помолчал. — Надо смотреть правде в глаза. Я почти не сомневаюсь, что позавчерашняя ссора вконец выбила его из колеи и доконала!
По его тону было заметно, что в не меньшей степени он винит и меня, ибо в ссоре я принял сторону Резо.
Я ничего ему не ответил. Да и что было говорить — все это уже не имело никакого смысла.
Я взглянул на покойного, словно стремясь убедиться в правоте слов Вахтанга.
Странное чувство овладело мной. И в том повинны не только горечь и внезапность утраты. Мою душу терзает ощущение собственной беспомощности и ничтожества.
Может, и впрямь наша позавчерашняя ссора погубила отца?
Невозможно!
Нечестно сваливать все на позавчерашнее происшествие.
Позавчерашняя неприятность была лишь последней каплей, переполнившей чашу.
Наверное…
Я глубоко затягиваюсь.
Желтый удушливый яд лениво проникает в легкие.
Наверное…
Наверное, он догадался, что смерть сунула ему за пазуху свою ледяную руку и изготовилась вырвать из него душу. Что он почувствовал тогда? О чем подумал? Что ощутил?
Наверное, собственную никчемность, если, конечно, страх смерти не лишал его способности суждения. Кто знает, может, оглянувшись на свою жизнь, он горько усмехнулся: зачем он жил, за что боролся и чего добился?
Первый заместитель министра неторопливо и тяжело шагает из комнаты в комнату. И по-прежнему отдает краткие распоряжения, словно демонстрируя нам свою силу и влияние. Обычная самоуверенность ни на мгновение не покидает его лица.
Я слышу его отрывистые дельные распоряжения, но смысл их до меня не доходит. Время от времени я поглядываю на Резо. Он по-прежнему стоит у окна, уставившись в какую-то точку на улице.
Дверь мне открыла домработница и показала рукой в сторону кабинета. Отец сидел за письменным столом. Старший брат стоял возле окна и курил.
Обычно
Резо, положив ногу на ногу, сидит на стуле и курит.
Сигарета!
Мне сделалось смешно: что бы, интересно, делали в подобных ситуациях люди, не будь на свете сигарет?
Я едва заметно киваю Резо. Я не знал, что он приехал в Тбилиси. Он, не вставая, здоровается со мной одними глазами. Потом я делаю общий поклон.
Я приблизительно догадываюсь, почему меня сюда позвали.
Отец молча предложил мне стул. Я подвинул его поближе к Резо и неохотно уселся. Разговор предстоял неприятный, и я с тяжелым сердцем приготовился к нему. Видно, все ждали меня.
Пауза.
Неожиданно Резо бросил сигарету в пепельницу и резко встал.
— Разрешите спросить, зачем вы меня позвали?
Правда, спрашивая, Резо не сводил глаз с отца, но вопрос в равной степени был адресован и первому заместителю министра. Резо прекрасно отдавал себе отчет, по чьей подсказке вызвал его в Тбилиси отец.
— Садись! Можно разговаривать и сидя!
В голосе отца явственно проскользнула строгость.
— Буду я сидеть или стоять, это имеет какое-то принципиальное значение?
Разговор с первых же слов принимал резкий оборот.
Пауза.
Бросив гневный взгляд на старшего брата, невозмутимо курившего у окна, Резо сел и вновь заложил ногу на ногу.
— Я слушаю!
В глазах отца вспыхнул было огонек, но тут же погас. Отец сдержался, не приняв вызова. Он понимал, что, поддавшись гневу, можно только испортить все дело. Отец негромко откашлялся и начал разговор на целую октаву ниже.
— Дважды тебя уже выдворяли с работы. Я думал, что ты хоть сейчас наберешься ума-разума.
— Я не понимаю, что ты подразумеваешь под умом-разумом!
— Я надеялся, что ты извлечешь урок из прошлого и станешь жить, как все люди.
— Я и не собираюсь жить, как все. И, между прочим, не все живут так, как полагаешь ты, отец! Под всеми ты подразумеваешь лишь тех, кто живет по твоему образу и подобию! А остальных ты ни во что не ставишь.
— Сначала объясни, что значит «жить по моему образу и подобию»? Как прикажешь понимать твои слова? Это упрек, насмешка или жалость?
— Можешь считать, что и то, и другое, и третье. Других объяснений, надеюсь, не требуется?
— Ты не смеешь разговаривать с отцом таким тоном. Я отношу его за счет твоего дурного характера.
— Как вам будет угодно. Я устал от нравоучений. Все вокруг словно бы сговорились поучать меня: родители и учителя, начальники и старшие. Ни мне, ни мне подобным не требуются поучения. Пример — вот, что нам требуется, пример, которого вы нам дать не в состоянии.
— Выходит, что только на тебе и тебе подобных и держится мир!