Год активного солнца
Шрифт:
— Я пойду.
— Да, да, иди, не простудись! — неискренне говорю я, страшась, что она и вправду уйдет.
Нана встает, медленно наклоняется ко мне, целует в лоб и уходит.
Скрип кровати.
Она здесь, рядышком. В каких-нибудь трех-четырех шагах. Под белоснежным одеялом пульсирует ее упругое тело.
Еще раз скрипнула кровать.
А потом тишина. Непривычная, мертвая тишина.
Может, она уснула?
Нет, не думаю.
Она еще даже не успела как следует согреться.
Интересно, о чем она
Любит ли она меня?
А я? Люблю ли ее я?
Как легко было об этом думать, когда я был пьян. И как неловко сейчас, когда небо просветлело и земная твердь постепенно, но уже отчетливо отделилась от неба.
Люблю ли я ее? Не заблуждаюсь ли я? Неужели я влюблен? Неужели я еще в состоянии любить?
И опять в сердце мое вонзились тоненькие иглы.
Я закрываю глаза. Так лучше думается. И не так стыдно, когда вокруг темнота.
Если я и сегодня счастлив, если все это не кануло в небытие вместе с бурным вчерашним днем, значит, я действительно влюблен.
Эка?
Что скажет Эка?
Как она перенесет такой удар?
Я пытаюсь не думать об Эке. От стыда на лбу появилась испарина. Не я ли еще каких-нибудь полтора месяца тому назад твердил ей, что опустошен, что уже не в состоянии любить и влюбляться? И не говорила ли Эка, что стоит появиться на моем пути какой-нибудь девушке, и я тут же позабуду о своих словах?
«Не оглядывайся назад!», «Не оглядывайся назад!» — слышу я издали чей-то предупреждающий возглас.
Единственное спасение — не оглядываться назад, идти и не оглядываться.
Боже мой, разве не был я безмерно счастлив целых пять лет вместе с Экой? А потом, потом любовь выстудилась и ушла, исчезла, испарилась.
Может…
А может, и любовь к Нане испарится в один прекрасный день?
Нельзя оглядываться назад. Параллели всегда опасны. Параллели сходятся только в душе человека!
Не оглядывайся, ни в коем случае не оглядывайся!
Но…
Но можно ли отмахнуться от дней, полных счастья? Можно ли навсегда отсечь от себя и позабыть женщину, которую ты так любил, которая так любила тебя и которая подарила тебе столько счастливых мгновений? Можно ли начисто вытравить из сердца и из памяти женщину, которая придала смысл твоему существованию и оправдала твое рождение в этом грешном мире?
Нет, назад оглядываться нельзя. Единственное спасение — ни за что не оглядываться назад. Иначе… Иначе… Иначе шаг, сделанный Леваном Гзиришвили, станет неминуемым…
Эка!
Что я наделал!
И вновь скрипнула кровать. Под белоснежным одеялом заворочалось упругое тело Наны. До нее всего лишь несколько шагов… Я отчетливо слышу, как бьется Нанино сердце, как пульсирует ее тело.
И сладостное ожидание счастья захлестывает меня.
Крик петуха.
Хриплый, уверенный крик.
Я открываю глаза. Звезд на небе уже не видно. Чья-то невидимая
Крик петуха повторился.
Это Амиранов петух. Хриплый, надсадный крик прорезает тишину.
И наш петух во весь голос вторит ему.
Перекличка петухов прокатилась по всей деревне, и на балконе появилась бабушка. Я закрываю глаза, притворяясь спящим. Она посмотрела на меня и крадучись направилась к лестнице.
А петухи не унимаются. На востоке сверкнуло солнце, и тут же раздалось глухое мычание коров.
Я осторожно встаю, боясь разбудить Нану. Быстро одеваюсь и на цыпочках иду к лестнице. Взгляд невольно скользит к окну, возле которого стоит Нанина кровать. И я вижу каштановые волосы, разметавшиеся по белоснежной подушке. Нана спит.
Я спускаюсь во двор.
Внезапно раздался взрыв динамита, и воздушная волна полоснула по рамам. И еще взрыв, потом третий, четвертый.
Грохот сначала распластался в воздухе и, чуть помедлив, хлопнулся о скалу. Это прокладывают дорогу к баритовым рудникам. На далекой скале оголился лесной склон, словно кто-то содрал с него квадратный лоскут кожи.
Во дворе под ореховым деревом я заметил колоду, присел на нее и закурил.
Желтый ленивый яд вползает в легкие.
Из хлева раздается мычание коровы. Я слышу, как бьется о стенки ведра пенистая струя молока.
Взрывы динамита сменились лязгом бульдозеров.
Из хлева показалась бабушка с беловерхим ведром в руках.
— Ты уже встал, сынок? — шепотом спрашивает она, видно боясь разбудить Нану.
— Да.
— Куда торопиться, поспал бы еще.
— Не спится.
— Голова не болит?
— Отчего бы ей болеть?
— И какое только чудовище сидит в брюхе у твоего братца? Как в бочку льет! Вино не то что человека, и квеври ломит.
Я улыбаюсь.
— Нана спит?
— Еще как!
— Не буди ее сынок, пусть отоспится.
Меня переполняет радость. Мне удивительно приятно, что бабушка с такой заботливостью говорит о Нане, печется о ее покое.
Бабушка осторожно устанавливает ведро на деревянном настиле и направляется ко мне.
— Что это ты спозаранку травишь себя этой гадостью? — говорит она и гладит меня по лицу своими сморщенными руками. И печально улыбается.
Я бросил сигарету, встал и крепко обнял бабушку за плечи.
Сердце у меня болезненно сжалось, в горле застыл комок. Я физически ощутил, что жизни в этом теле осталось не больше, чем влаги на стенках давно опустевшего кувшина. Еще немного, и она навсегда высохнет, испарится.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Москва.
Домодедовский аэропорт.
— Рейс девятьсот тридцать шесть не запаздывает? — спрашиваю я в справочном бюро.