Год активного солнца

Панджикидзе Гурам Иванович

— Я пойду.

— Да, да, иди, не простудись! — неискренне говорю я, страшась, что она и вправду уйдет.

Нана встает, медленно наклоняется ко мне, целует в лоб и уходит.

Скрип кровати.

Она здесь, рядышком. В каких-нибудь трех-четырех шагах. Под белоснежным одеялом пульсирует ее упругое тело.

Еще раз скрипнула кровать.

А потом тишина. Непривычная, мертвая тишина.

Может, она уснула?

Нет, не думаю.

Она еще даже не успела как следует согреться.

Интересно, о чем она

думает?

Любит ли она меня?

А я? Люблю ли ее я?

Как легко было об этом думать, когда я был пьян. И как неловко сейчас, когда небо просветлело и земная твердь постепенно, но уже отчетливо отделилась от неба.

Люблю ли я ее? Не заблуждаюсь ли я? Неужели я влюблен? Неужели я еще в состоянии любить?

И опять в сердце мое вонзились тоненькие иглы.

Я закрываю глаза. Так лучше думается. И не так стыдно, когда вокруг темнота.

Если я и сегодня счастлив, если все это не кануло в небытие вместе с бурным вчерашним днем, значит, я действительно влюблен.

Эка?

Что скажет Эка?

Как она перенесет такой удар?

Я пытаюсь не думать об Эке. От стыда на лбу появилась испарина. Не я ли еще каких-нибудь полтора месяца тому назад твердил ей, что опустошен, что уже не в состоянии любить и влюбляться? И не говорила ли Эка, что стоит появиться на моем пути какой-нибудь девушке, и я тут же позабуду о своих словах?

«Не оглядывайся назад!», «Не оглядывайся назад!» — слышу я издали чей-то предупреждающий возглас.

Единственное спасение — не оглядываться назад, идти и не оглядываться.

Боже мой, разве не был я безмерно счастлив целых пять лет вместе с Экой? А потом, потом любовь выстудилась и ушла, исчезла, испарилась.

Может…

А может, и любовь к Нане испарится в один прекрасный день?

Нельзя оглядываться назад. Параллели всегда опасны. Параллели сходятся только в душе человека!

Не оглядывайся, ни в коем случае не оглядывайся!

Но…

Но можно ли отмахнуться от дней, полных счастья? Можно ли навсегда отсечь от себя и позабыть женщину, которую ты так любил, которая так любила тебя и которая подарила тебе столько счастливых мгновений? Можно ли начисто вытравить из сердца и из памяти женщину, которая придала смысл твоему существованию и оправдала твое рождение в этом грешном мире?

Нет, назад оглядываться нельзя. Единственное спасение — ни за что не оглядываться назад. Иначе… Иначе… Иначе шаг, сделанный Леваном Гзиришвили, станет неминуемым…

Эка!

Что я наделал!

И вновь скрипнула кровать. Под белоснежным одеялом заворочалось упругое тело Наны. До нее всего лишь несколько шагов… Я отчетливо слышу, как бьется Нанино сердце, как пульсирует ее тело.

И сладостное ожидание счастья захлестывает меня.

Крик петуха.

Хриплый, уверенный крик.

Я открываю глаза. Звезд на небе уже не видно. Чья-то невидимая

рука стерла их и выкрасила небо в светло-голубой цвет.

Крик петуха повторился.

Это Амиранов петух. Хриплый, надсадный крик прорезает тишину.

И наш петух во весь голос вторит ему.

Перекличка петухов прокатилась по всей деревне, и на балконе появилась бабушка. Я закрываю глаза, притворяясь спящим. Она посмотрела на меня и крадучись направилась к лестнице.

А петухи не унимаются. На востоке сверкнуло солнце, и тут же раздалось глухое мычание коров.

Я осторожно встаю, боясь разбудить Нану. Быстро одеваюсь и на цыпочках иду к лестнице. Взгляд невольно скользит к окну, возле которого стоит Нанина кровать. И я вижу каштановые волосы, разметавшиеся по белоснежной подушке. Нана спит.

Я спускаюсь во двор.

Внезапно раздался взрыв динамита, и воздушная волна полоснула по рамам. И еще взрыв, потом третий, четвертый.

Грохот сначала распластался в воздухе и, чуть помедлив, хлопнулся о скалу. Это прокладывают дорогу к баритовым рудникам. На далекой скале оголился лесной склон, словно кто-то содрал с него квадратный лоскут кожи.

Во дворе под ореховым деревом я заметил колоду, присел на нее и закурил.

Желтый ленивый яд вползает в легкие.

Из хлева раздается мычание коровы. Я слышу, как бьется о стенки ведра пенистая струя молока.

Взрывы динамита сменились лязгом бульдозеров.

Из хлева показалась бабушка с беловерхим ведром в руках.

— Ты уже встал, сынок? — шепотом спрашивает она, видно боясь разбудить Нану.

— Да.

— Куда торопиться, поспал бы еще.

— Не спится.

— Голова не болит?

— Отчего бы ей болеть?

— И какое только чудовище сидит в брюхе у твоего братца? Как в бочку льет! Вино не то что человека, и квеври ломит.

Я улыбаюсь.

— Нана спит?

— Еще как!

— Не буди ее сынок, пусть отоспится.

Меня переполняет радость. Мне удивительно приятно, что бабушка с такой заботливостью говорит о Нане, печется о ее покое.

Бабушка осторожно устанавливает ведро на деревянном настиле и направляется ко мне.

— Что это ты спозаранку травишь себя этой гадостью? — говорит она и гладит меня по лицу своими сморщенными руками. И печально улыбается.

Я бросил сигарету, встал и крепко обнял бабушку за плечи.

Сердце у меня болезненно сжалось, в горле застыл комок. Я физически ощутил, что жизни в этом теле осталось не больше, чем влаги на стенках давно опустевшего кувшина. Еще немного, и она навсегда высохнет, испарится.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Москва.

Домодедовский аэропорт.

— Рейс девятьсот тридцать шесть не запаздывает? — спрашиваю я в справочном бюро.