Год активного солнца
Шрифт:
Я смеюсь во весь голос.
— Да потише ты, как бы не проснулась она. Ну и молодец, хорошую девушку ты себе нашел.
— Да не находил я ее. Просто подруга она мне.
— Лги, да знай меру!
Бабушка помолчала.
— Чуток поправиться ей не помешает. Да разве ж можно так, за весь вечер и куска в рот не взяла.
И опять пауза.
— Она, надеюсь, беленькая? В темноте глаза мои плохо видеть стали. Мне она смуглянкой показалась.
— Это она на море загорела. А так она белая как снег, — успокаиваю я бабушку, зная,
— А какого цвета у нее глаза? — никак не может успокоиться бабушка.
— Глаза? Медовые.
— Медовые — это славно. Значит, и волосы у нее каштановые. Не по нраву мне, когда у белолицей женщины волосы черные.
— Да каштановые они, каштановые, только чуть-чуть подкрашены.
— Эх, это уж никуда не годится, сынок. Ты ей накажи, чтобы она больше не красилась. Краска волосы ей попортит.
— Я-то скажу, если она послушается.
— Что значит не послушается! Да разве ж может жена мужу перечить?!
«Жена», — теплая волна захлестнула меня.
— Сколько раз повторять тебе, бабушка, Нана мне подруга. Она никогда не бывала в наших краях. Вот я и привез ее сюда.
— А институт она кончила? — ловко пропустила она мимо ушей мои слова.
— Еще бы! Она теперь в аспирантуру поступать собирается.
— Дай тебе бог радости, сынок. Может, тебе еще одно одеяло принести?
— Нет. Вполне обойдусь и одним.
— Ну тогда спи.
— А я уже сплю.
— Если понадобится что, кликни, слышишь?
Я закрываю глаза и молчу. Бабушка уходит. И вскоре до меня доносится скрип тахты. Потом — тишина.
Мои мысли заняты Наной.
Нана.
Нана Джандиери.
Она здесь, рядышком, в каких-нибудь пяти-шести шагах. И окна и двери ее комнаты распахнуты настежь.
Интересно, спит ли она?
«Какие вы все смешныеее!» — слышу я Нанин голос.
Наверное, мы и вправду были смешные.
Но с какой нежностью произнесла она это!
Не натворил ли я чего? Помню лишь, как я, Элгуджа, Сосо и Амиран, обнявшись, плясали «перхули». А вот Жору поднять из-за стола не удалось. Вспоминается еще, как Элгуджа и Сосо, подхватив Жору, с песней направились по домам. Нет, кажется, все было чин чином.
Элене.
Как она поседела, как сдала! Я чувствую, как заливает мне щеки краска стыда.
«Какие вы все смешныеее!»
Неужели она спит?
Неужели она любит меня?
О чем она сейчас думает, если не спит, конечно?
Все окрест освещено мерцающим светом звезд. Одна-единственная лампочка мигает на приземистом электрическом столбе. А лежать нет никакой мочи. Встать бы, но малейший шорох разбудит бабушку. А спит ли она? Стариковский сон чуток, но и валяться в постели я уже не в силах. Я утыкаюсь лицом в подушку и, пытаясь заснуть, закрываю глаза. Ни о чем не думать, ни о чем. Заснуть, заснуть, заснуть.
А вокруг ни шороха. Не слышно ни собачьего лая, ни заполошного крика петухов. Но заснуть все же не удается.
А может, и не мерцает? Просто я знаю, что там должна быть белая церквушка, потому и кажется, что я ее вижу.
Гляжу в небо.
Кто знает, сколько космических частиц пронизывают пространство, наш дом, мое тело…
Что теперь делается в нашей лаборатории? Я опять ложусь и упрямо зажмуриваюсь.
Может, все, что мы пытаемся делать, — глупость? Стоит ли вообще вмешиваться в дела природы?
Видно, ночью напряжение в сети возрастает. Свет лампочки на столбе заметно усилился. Почему мне кажется неестественным свет этой жалкой лампочки, освещающий девственную природу моего села?
И так ли уж нужно взрывать динамитом горы? И вообще, нужна ли шоссейная дорога, постепенно, но неодолимо наступающая на родную деревушку?
Я теперь далеко отсюда, очень далеко. И я вижу, как вращается во мраке громадное тело нашей земли, завернутое в смертельный туман.
Я даже слышу со стон.
Нет, это не стон. Земля мычит, нет, не мычит, скрипит зубами, как несломленный мужчина во время пытки.
…Стонет земля, и я чувствую, как покалывают мне сердце тысячи электрических игл.
Я вижу, как четыре миллиарда человек терзают ее обессилевшее, утомленное, опустошенное тело. Режут, кромсают, рвут, потрошат. Сравнивают горы, сводят леса, вгрызаются в сердце. И вокруг остаются лишь траншей и развалины.
Я вижу землю с прокопченными легкими и перерезанными венами, истекающими кровью. Я вижу, как из превратившихся в сплошную рану, изъязвленных ущелий гноем вытекают отравленные реки.
Я слышу ужасающий скрежет. Потом земля покачнулась. Скрежет усилился. И вдруг оглушительный, леденящий душу треск. Земная ось переломилась надвое. Планета вздрогнула, потом резко опрокинулась. Моря и реки прорезали воздух и рухнули в черноту разверзшейся пропасти.
«Нодар», — слышу я издали знакомый голос.
«Нодар, Нодар!»
Нет, нет, это зовут не меня.
«Что с тобой, Нодар?»
Это Нана. Да, да, Нана, это ее голос окликает меня.
Я открываю глаза.
— Нодар, опомнись, это я — Нана!
Наверное, ее испугали мои бессмысленные, остекленевшие глаза.
Я окончательно прихожу в себя и улыбаюсь, жалко, через силу. Но Нана успокаивается.
— Не надо было мне столько пить.
Только сейчас я замечаю, что Нана выбежала ко мне босиком, наспех накинув одежду.
— Бабушка спит?
— Да, наверное, заснула. Иначе она услышала бы твои крики. Молчание.
Я не знаю, что сказать. И разве можно выразить словами чувства, обуревающие меня? И разве можно измерить и вычислить то состояние счастья, которое сейчас захлестнуло меня? Мне приятна заботливость Наны. Как привлекательны ее лицо, ее встревоженный и нежный взгляд! Постепенно она успокоилась, и я чувствую, как холод сводит ее тело.