Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий
Шрифт:
Ленинград. С дочкой
Начало работы по профессии омрачалось тем, что невольно еще больше обострилось чувство страха, который всегда висел надо мной и был связан прежде всего с моей биографией. После окончания института при распределении на работу полагалось заполнить огромную анкету, где были десятки вопросов и о себе, и о родственниках. И вот перед графой «Была ли судимость и за что?» — я застывала, как перед неодолимым препятствием: напишешь «была» — не возьмут ни на одну работу, связанную с «идеологическим фронтом» (а моя профессия — будь я педагогом, редактором, критиком — самая «идеологическая»). Напиши я в анкете «не судима» — это может стать основанием для новой судимости, если обман раскроется.
И все же я выбрала второй
Это мое состояние отразилось и на нервной системе: я начала часто и беспричинно плакать, боялась толпы, не могла переходить улицу без провожатого. Мучили бессонницы или сны о новом заключении… Пришлось лечиться. Но периоды таких депрессий повторялись еще много лет. Так и жила всегда под гнетом страха. Что же касается быта, жизненных условий, в которых мы оказались после года почти деревенской жизни, то они стали тоже достаточно тяжким грузом. Комната, которую нам «выделил» свёкр, находилась в квартире коридорной системы на 18 семей. Одна кухня, один туалет. В длинных коридорах с цементными полами стирали и развешивали белье, играли дети, сюда забредали собаки и пьянчужки, так как входная дверь не закрывалась. Обувь, пальто, керосинку — всё надо было держать в комнате.
С трудом нашла няньку — малограмотную старуху, которая курила (в наше отсутствие и в комнате), любила болтать со всяким встречным и приглашать гостей. В результате от одного из «гостей» няньки дочка заразилась туберкулезом. Перед этой бедой отодвинулись все другие переживания: обострение отношений с Геннадием, участившиеся выпивки его, мысли о разводе — всё переключилось на болезнь ребенка.
По возвращении в Ленинград Геннадий не захотел продолжать медицинское образование, искал удачу в различных ансамблях, джазах, художественной самодеятельности, но это всегда было очень непрочным заработком. Коллективы эти появлялись и распадались, были периоды, когда за год Геннадий менял около десятка мест работы. Плохо было и то, что работа эта была вечерняя, а днями он зачастую много времени тратил на переговоры с «нужными людьми», на встречи с многочисленными друзьями-«лабухами» [57] . Такая суетливая жизнь воспринималась им как активная деятельность, как стремление найти выход из трудного материального положения, которое теперь обострилось: для дочки требовалось усиленное питание, фрукты, лекарства. Я стала работать в Ленинградском культпросветучилище на полторы ставки, имела нагрузку до 36 часов в неделю (это не считая подготовки в библиотеках), но получался замкнутый круг: все меньше времени я могла уделять дочке, и почти весь день она проводила с нянькой (правда, теперь мы нашли чистоплотную и ласковую пожилую женщину, но и платить ей надо было дороже, чем предыдущей). Лечение дочки шло медленно, пришлось отправить ее в санаторий в г. Пушкин. Ездили туда, возили все, что можно было найти на базарах и в коммерческих магазинах. А когда процесс в легких немного приглушили и Иринка вернулась домой, то появились новые проблемы. Отец Геннадия демобилизовался и, конечно же, обвинил меня в том, что я «довела ребенка до болезни». Он решил вмешаться в воспитание и лечение внучки. Ей уже исполнилось четыре года, и отныне по воскресеньям она с Геннадием с удовольствием ходила к дедушке. Там ее закармливали котлетками, апельсинами, шоколадом, задаривали игрушками. Возвращаясь домой, она отказывалась есть простую и здоровую пищу, не хотела даже в будни снимать подаренное ей бархатное платьице и рассказывала, что на лето дедушка увезет ее в Крым. Я пыталась доказать Геннадию, что эти визиты калечат девочку, но он отмалчивался, тем более что приходил оттуда навеселе и чувствовал себя виноватым. А противоречить в чем-то отцу он не умел. Судя по некоторым высказываниям Иринки, я поняла, что в том доме в присутствии ребенка говорят обо мне, не стесняясь в выражениях.
57
Лабух (жарг.) —
Участие деда в воспитании внучки сказалось на ее характере. Она стала капризной, резкой, не терпела возражений. Предполагаемая поездка в Крым, к счастью, не состоялась, и мои родители стали снимать дачу в селе Рождествено, где и проводили с внучкой целое лето. К этому времени мой папа очень привязался к Иринке, стал мягче в отношениях со мной и окружающими. В нем раскрылся дар рассказчика и фантазера, он целыми днями мог сочинять всякие сказки и занимательные истории, которые Иринка очень любила. Его влияние на нее было явно благотворным и нейтрализовало впечатления, полученные ею в доме «богатого» деда.
Ленинград. 1955 г.
Мама вышла на пенсию и было решено, что перед поступлением Ирины в школу мы обменяем нашу комнату на меньшую, но зато в квартире моих родителей, тоже в коммуналке, но всего из пяти семей и более благоустроенной. Этот переезд снял многие хозяйственные проблемы, легче стало с воспитанием Иринки. Даже Геннадий стал менее разбросанным, поступил на заочное отделение музыковедческого факультета театрального института, увлекся работой хормейстера в одном из домов культуры. Но, к сожалению, ему уже трудно было преодолеть сложившиеся привычки, он не умел уклониться от встреч с прежними друзьями и все чаще приходил домой в состоянии подпития. С большим трудом скопил деньги и купил итальянский аккордеон — свою давнюю мечту. Но очень скоро, возвращаясь с концерта, где-то потерял его.
Привыкнув, что мама взяла на себя основные заботы по воспитанию Иринки и хозяйству, Геннадий совсем устранился от забот о семье. Я все острее чувствовала, что семейная жизнь не удалась и уже не могла прощать ему даже маленьких человеческих слабостей, а тем более участившиеся выпивки. Желание уйти, уехать куда угодно подстегнуло и то, что врачи, во избежание рецидива болезни Иринки, настаивали на изменении климата. А когда при очередной проверке выяснилось, что у меня тоже ослаблен иммунитет к возбудителю туберкулеза, я твердо решила уехать из Ленинграда и таким образом расстаться с Геннадием.
Когда я ему сказала об этом, он уговаривал, плакал, уверял, что изменится. А потом озлобился, сказал, что истинная причина моего ухода не в нем, а в том, что я не могу забыть своего «первого», что прав был его отец, который считал, что я не создана для семьи, и пригрозил, что если я уеду, то дочку он мне не отдаст — они с дедом сумеют воспитать ее сами.
После этого разговора я всерьез занялась поисками работы вне Ленинграда. Была возможность уехать в Брянск зав. литературной частью театра. Еще одна — в город Иваново, но везде было сложно с жильем. И в это время вдруг приехала в командировку из Новосибирска моя знакомая по институту, которая работала зам. начальника управления культурой и подбирала кадры для открывающейся студии телевидения. По ее совету я подала документы на должность ассистента режиссера и вскоре получила вызов и подъемные. Квартиру гарантировали дать в течение года. Это было весной 1958 года, к этому времени я уже год работала в институте им. Крупской на кафедре культпросветработы. Интересная работа, прекрасное здание в самой красивой части города. Безумно жалко было покидать Ленинград, страшно и горько было оставлять родителей, но иного выхода для себя я не видела.
Сборы к отъезду проводила тайком от Геннадия. Я верила, что он с отцом своим смогут отнять у меня Иринку. Взяла с собой только наше белье и одежду. Очень жаль было оставлять книги — у меня накопилась небольшая, но хорошая библиотечка альбомов и книг по искусству. Честно говоря, я надеялась, что когда-нибудь, когда гнев Геннадия пройдет, он пришлет хотя бы книги: ведь они пригодились бы не только мне, но и Ирине. Но этого не случилось. Летом 1958 года, когда у меня уже были куплены билеты в Новосибирск, я приехала в Рождествено и спросила Иринку:
— Хочешь ехать со мной в командировку, в Сибирь?
— Хочу! — ответила она.
— Но командировка долгая, может быть, на год или еще дольше, плакать не будешь?
— Не буду! — сказала Иринка.
Откуда было знать матери, что дочка давно была в курсе предстоящего развода родителей, тяжело это переживала, плакала, расставаясь навсегда с отцом, но знала, что отъезд неизбежен.
Мы тут же распрощались с отцом и мамой и уехали. Представляю себе, как тяжко было им отпускать нас в далекую Сибирь. К моему отъезду я долго подготавливала своих родителей и, кажется, основным аргументом стало то, что врачи настойчиво убеждали нас, что и дочке, и мне этот климат пойдет на пользу Так оно и случилось: уже после года жизни в Новосибирске Ирину сняли с учета в тубдиспансере. И конечно же, я уговаривала родителей тоже уехать из Ленинграда, чтоб жить рядом. И обещала, что найду в обмен на их комнату отдельную квартиру. Папа очень трудно поддавался этим планам, а мама внутренне уже была готова к переезду, хотя это было ломкой всей их жизни.