Годы гроз

Ульянов Александр

VII

Америя, Кроунгард

Где-то в подземельях

Громкий скрип раздался так внезапно, что Коррин подскочил и ударился локтем о стену. Он зашипел и прикрыл глаза от света факела.

— Не сдох еще?

— А, это ты, — хрипло произнес Корр и прочистил горло. — Пришел забрать мое говно?

— Ах ты манда собачья!

Горбун, хромая, двинулся на него, тыча факелом перед собой. Коррин отошел, поднимая руки.

— Ладно,

прости! Просто хотел начать разговор.

— Щас зубы повыбиваю за такие разговоры!

— Прости, прости, — Корр вжался в угол, а горбун пнул его по ноге и отошел, похрюкивая.

Когда он злился, то начинал громко дышать, и при этом утробно хрюкать, будто жирный боров. Коррина это немного пугало и забавляло одновременно. Урод оказался горазд раздавать угрозы и ругаться, но при этом ни разу по-настоящему не избил его.

— Говно твое тебе оставлю, понял?!

— А зачем же ты тогда пришел?

— Тебе какое дело? — горбун сплюнул ему под ноги. — Я здесь главный! Прихожу, когда желаю!

— Да, конечно, прости мою дерзость. Ты здесь король. Король темницы.

— Вот и правильно.

— Может, мне звать тебя «ваше величество»?

Тюремщик на мгновение замер и снова бросился на Коррина, размахивая факелом.

— Издеваться вздумал?! Вот ты у меня получишь, гнида, получишь по самое не балуй!

— Прости, прости! Я хотел тебя уважить, только и всего!

— Уважить он хотел! Тьфу!

Горбун плюнул ему на робу, бросил рядом с отхожим ведром краюху сургового хлеба и ушел, хрюкая от злости. Стало привычно темно. Ругань тюремщика удалилась. Коррин со вздохом опустился на четвереньки и на ощупь отыскал брошенный хлеб. Хорошо, что урод не попал в ведро.

Корр отломил небольшой кусок, сунул в рот и начал медленно жевать. Пить было нечего, так что надо жевать подольше, чтоб хоть немного слюны появилось. Половину хлеба он сразу спрятал под лежанку, в тряпицу, где лежали другие его припасы — горсточка земляных орехов и сушеных слив, которые Ритта передала через Ромашку. Пухлый тюремщик сильно переживал, что его накажут, но деньги леди Дульф и уверения Коррина, что «всем наплевать, а если кто и узнает, то ничего не сделает», успокоили его. Так что Корр имел возможность лакомиться чем-то кроме сурги, и даже пару раз уговорил Ромашку передать еды Двухголовому.

Оставаясь один, Коррин пытался докричаться до прочих узников, но у него не получилось. То ли дверь была слишком толстой, то ли их рассадили далеко друг от друга.

Немало времени уже прошло. Зима наступила. Что в стране творится — неясно, Ромашка из подземелий почти не выходит, и с людьми не разговаривает. Вроде бы в городе и на Длани люди бунтуют, разбойничают, и даже разграбили не то поместье, не то и вовсе какой-то монастырь. Похоже, Небытие не казалось им таким уж страшным по сравнению с Голодом.

Ну, и проповедники. Что Ромашка слышал своими ушами, так это проповеди. Какие-то монахи в серых рясах говорят о том, насколько нечестив король Эсмунд, как много бед Господь наслал на Америю из-за него, а еще о том, в каком упадке находится рыцарство. Мол, государь окружил

себя подонками, которые посмели напасть на ставленника Божьего. И люди предпочитали верить проповедникам, а не архиепископу и другим священникам.

Все это было настоящей провокацией, но мирская стража не имела права трогать монахов. В любом другом городе инквизиция уже взялась бы за дело, но благодаря отношениям Эсмунда с Фениксом, инквизитором столичных земель, этого пока не случилось.

Корр догадывался, почему их до сих пор не казнили. Король оставил их в качестве запасного плана — если на Кольце станет совсем худо, он казнит их, чтобы успокоить людей. Так что смерть, Корра и остальных, это только вопрос времени.

Поэтому бывший сир Гвин готовил побег.

Он уже убедился, что горбун, хоть и не бьет его, ударить способен, и реакция у него хоть куда. Пару раз Коррин доводил урода до того, что тот охаживал его дубинкой — удары были болезненными. А темница с каждым днем забирала все больше сил. Скудный паек, темнота и сырость сделали его худым и слабым. Мышцы увяли, кашель и насморк перестали проходить, грязное тело покрыли чирьи и какой-то лишай. Здесь нельзя было подмыться или чем-то вытереть зад, так что между ягодиц горела зудящая катастрофа.

Одним словом, в таком состоянии обезвредить горбуна вряд ли получится.

Остается Ромашка.

Пухляк сделал Коррину много хорошего, и он сомневался — стоит ли так подводить беднягу? Ведь на самом деле, вряд ли удастся сбежать. Так есть ли смысл предавать единственного человека, который скрашивает существование?

Корр много думал об этом, и много раз убеждал себя — не надо бежать. Но не переставал мечтать выбраться. Даже не ради сытной еды, горячей воды и объятий Ритты. Просто ради того, чтобы вдохнуть полную грудь свежего воздуха.

Ради этого, наверное, он был готов и убить.

Коррину не позволяли ни бритвы, ни ножниц, так что он здорово оброс. Ногти приходилось обкусывать, и вот с недавнего времени Коррин перестал это делать. Отросшими ногтями он ковырял кладку одного из кирпичей, а полученную пыль собирал. Когда он выскреб достаточно старого раствора, то смог расшатать и вытащить кирпич. Он оказался слишком большим и тяжелым, и Корр сломал его. Кусок размером с кулак он привязал к полосе ткани, а с другой стороны сделал петлю, которую можно было надевать на руку. Получился кистень, простое и эффективное оружие. Такое любят городские бандиты — удобно прятать за пазухой или в широких рукавах. Только бандиты обычно используют железное било, а не кусок кирпича.

Коррин вставил кирпич на место, сломанной стороной внутрь. Горсть цементной пыли и кистень припрятал под лежанкой. Вряд ли кто-то соберется менять солому.

Теперь осталось дождаться подходящего момента. Коррин обдумывал план побега, прогоняя совестливые мысли. И вдруг однажды ночью, когда он проснулся от приступа кашля, идея пришла сама собой. Осталось дождаться Ромашку.

Тот пришел через несколько дней, румяный, в мокром от растаявшего снега бобровым плаще.

— Здравствуй, Коррин. Соскучился по каше?