Годзилла
Шрифт:
Запнулся лишь немного в конце 165 статьи об обязанностях часового, переставив слова местами, и выдержав небольшую паузу. Но и эта весьма незначительная оплошность могла сыграть свою роковую роль.
– Плохо, товарищ солдат! – сказал мне прямо в лицо комбат. – Ты когда в карауле будешь на разводе министерскому полковнику отвечать, так он подумает, что ты обосрался! Увереннее, чётче, смелее, в конце концов.
Тут за меня вступился Вера.
– Товарищ майор, хлопец он нормальный, я личное дело его поднял, стихи, прозу пишет, творческий человек, ему
– Под вашу ответственность, - строго заявил ему Рысюк.
– Минский? – поинтересовался у меня Головач.
– Так точно, товарищ капитан!
– А с какого района?
– Из Фрунзенского!
– Так мы земляки. Берите его, товарищ майор, этот не оплошает!
Рысюк немного помялся, что-то пометил на своём листке и сказал:
– Свободен!
Я нехотя откозырял и вышел прочь. Меня уже давно стала подбешивать вся эта нарочитая серьёзность на фоне разваливающихся совковых зданий, псевдо-патриотизм, советские символы и Лукашенко вечером по новостям, что лично мне казалось полной деградацией личности, и с каждым днём я осознавал, что всё глубже окунаюсь во всю эту армейскую бытовуху, теряя свои положительные качества и определённую рациональность.
После меня статьи сдал один только Гурский. Остальным назначили повторную пересдачу.
***
Вечером всех сдавших статьи загнали в сушилку и поставили «на кости». Командовал процессом неугомонный Кесарчук. Мы стояли в упоре лёжа, а костяшки наши рук упирались в бетонный пол, кровь подступала к вискам, и было совершенно не весело. Потапенко разъяснял, что это была профилактика и урок для наших неучей. Под счёт «раз-два-полтора», мы около получаса выслушивали нравоучения сержантуры. Посмотреть на процесс зашли Шмель и Кулаков.
– Гляди, Владя, Гурский молоток, стоит на костях и улыбается. Я тоже улыбался, когда наши «деды» нас прокачивали. В армии главное не загоняться и воспринимать всё с фигой в кармане, будет потом что вспомнить.
И я решил абстрагироваться от очевидной несправедливости. Даже легче стало.
Потом в сушилку загнали остальных, кто не сдал статьи.
– Смотрите, пацаны, смотрите внимательно, - сказал Шмель. – Ваш период жмёт на костях, а вы стоите. Хорошо вам?
Я видел, как Чучвага и Индюков потупили взор.
– Будем стараться сдать, - ответил кто-то из них.
– Хуйня стараться, вы полюбасу сдадите эти статьи, а пока ваш период не курит и пацаны каждый вечер будут в сушилке прокачиваться, - сказал Кесарь.
Перед прокачкой меня одним из первых поставили в наряд по роте. Вроде бы по указанию Веры. Я сразу понял, что этот наряд будет отличаться от наряда по роте в «карантине», где на тумбу заступало сразу четверо бойцов, здесь же я заступал с двумя пацанами второго периода. Дежурным по роте был назначен ефрейтор Мирошин, дневальным высокая и дохлая шпала Воробьёв.
После ужина мы отправились на развод к центральному плацу. Заступающий дежурным по штабу капитан Иванченко даже не спрашивал обязанности,
Мирон чётко дал понять, что Воробьёв ничего делать не будет, так как своё уже отработал. Я попросил только об одном, чтобы мне подсказывали конкретно, что от меня потребуется.
– Сделаешь всё как надо, и я оправлю тебя поспать, будешь пыжить, ляжешь только через сутки.
В итоге мне одному пришлось убирать всё расположение. Дело это не хитрое, но если раступиться, можно было быстро всё закончить.
После отбоя меня сразу направили убирать взлётку. Сперва её нужно было подмести, а потом вымыть шваброй с влажной тряпкой. В перерывах между ополаскиванием этой самой тряпки, мне поступали команды закипятить «дедушкам» чаю и разлить всё по кружкам.
– Пацаны, вы заебали, малому ещё всю располагу пидорить надо, - возмущался дежурный.
– По хуй, - парировал Замок.
После очистки взлётки, по ней прошёлся Мирон и, светя фонариком, улюлюкал:
– Здесь плохо убрал и здесь катышки!
Я ходил за ним и собирал в руку остатки пыли, каким-то образом пропущенные мной при тщательной, как я полагал, уборке. В итоге в моей ладони собралась добрая жменя мусора.
– У нас «дед» был, так он мне все эти остатки, обычно, в рот запихивал, чтобы в следующий раз неповадно было.
Я посмотрел на свою руку, потом в глаза Мирошину.
– Ладно, не ссы, малый, иди дальше убирай.
Далее я вычистил сушилку с бытовкой. Расставил утюги и развесил чистые полотенца. Воробьёв ещё с тумбочки предупредил, чтобы все предметы смотрели строго по направлению к окну: утюги носиками, лейки с водой краниками, полотенца стороной прошивки.
– В армии всё должно быть убого и однообразно, - на распев своим басом глаголил знаток казарменного быта.
Напоследок я оставил самое трудное и неприятное – умывальники и туалет.
Сперва вымел и промыл пол душевой. Потом вытер стёкла зеркал, используя при этом старые газеты «Советской Беларуси». Вымыл тазики, вычистил щётки и метёлки. Перейдя в туалет, вспомнил наставления странного рядового из первой роты времён «карантина» и употребил всё на практике.
Мирон весьма прохладно оценил мои старания, но как ни странно разрешил перекурить, обходя стороной наш всеобщий запрет.
– Иди на ступеньки, только присядь за ёлочками, чтобы огонька из дали не было видно и покури, а потом отправляйся спать.
Я быстро сбежал вниз по лестнице, открыл дверь, соскочил со ступенек в сторону к деревьям и, присев на корточки, насладился крепким ароматом дешёвых сигарет. Снег падал большими комьями, образовывая вдоль казармы разухабистые сугробы и было что-то завораживающе-умиротворённое в этой мёртвой тишине. Горел свет от фонарей, я смотрел на небо. Ограничения и неуставщина вызывали во мне такое отвращение и уныние, что я уже и не помнил, когда последний раз улыбался, а сидя там, на корточках по колени в снегу, на моём лице расползлась довольная ухмылка, то ли отчаяния, то ли мимолётного удовлетворения.