Голос дороги
Шрифт:
— По-разному, — отрезал Грэм. — Еще вопросы есть? Если нет, то объяснись, пожалуйста, зачем пожаловала, да еще и через окно?
— Какой ты грубиян… Я хотела, вообще-то, окрестности тебе показать. Как ты насчет этого?
В замешательстве Грэм еще раз посмотрел за окно. Судя по мутной мгле за ним, было еще очень рано, рассвет только-только занимался.
— Чего косишься? Ты, никак, собирался спать до полудня? Уже барских привычек нахватался?
Грэм вспыхнул и вскочил на ноги.
— Пойдем.
— То-то же! — обрадовалась Гата и тоже встала. — Только давай выйдем через дверь, а то ночью дождь был, листва мокрая, одежда вся
До завтрака Гата успела провести Грэма по дому и службам, где ей было знакомо все до последнего гвоздика. Начала она со своей комнаты, которая походила не на спальню юной девушки, но на пристанище мужчины, помешанного на охоте. Глядя по сторонам, Грэм засомневался, прибирались ли здесь хоть когда-нибудь. На разоренной кровати валялись предметы одежды, — исключительно мужской, охотничьей и дорожной. В самых неожиданных местах можно было увидеть самые неожиданные предметы: лошадиную сбрую, охотничью перчатку, разнообразное оружие и другие столь же интересные вещи. В углу на шестке сидел сокол с колпачком, надетым на голову, — тот самый, которого Гата хотела показать вчера. Это был ее любимец. Она посадила его на руку, предварительно надев перчатку, осторожно гладила его перышки, и горделиво спрашивала: "Хорош, правда?". Грэм соглашался, гордая птица ему нравилась, хотя он и не понимал, зачем держать сокола в комнате. Гата пообещала, что скоро они вместе поедут на охоту, и тогда она покажет, на что способна ее птичка.
Прочие комнаты в замке были не такие интересные, как спальня княжны, зато более роскошные. Чувствовалось, впрочем, что их обстановкой занимался человек с большим вкусом. Вчера Грэм видел гостиную и столовую, теперь Гата показала еще несколько жилых комнат наподобие, но надолго они нигде не задерживались.
Затем Гата повела его в хозяйственные помещения. Миновав несколько дверей, они попали в кухню, где у плиты уже хлопотала Укон.
— Госпожа Гата! — тут же закричала она. — Опять вы туточки! Медом тут, что ли, намазано? Да и час-то ранний, чего вам не спится?
— Дай чего-нибудь перекусить, — не обращая на крики никакого внимания, Гата уселась на стул и привольно вытянула ноги. — Мы с Грэмом хотели пойти погулять.
— Скоро завтрак, тогда и покушаете, — сердито отозвалась Укон. — И идите себе гуляйте, сколько душе угодно!
— А я не хочу завтракать со всеми, — капризно сказала Гата. — Что за наказание! Укон, ну дай же хоть пирожок! Я знаю, у тебя есть, — она огляделась по сторонам, заметила на столе блюдо, накрытое чистым полотенцем, и потянулась к нему. Кухарка проворно хлопнула ее по ладони.
— И не думайте! Хватит вам кусочничать. Пора бы вспомнить, что вы княжна. А то ходите, словно мальчишка, простолюдин какой-нибудь. Стыдно!
— Жадина, — грустно сказала Гата. — Пойдем, Грэм.
Во дворе она снова оживилась, а в конюшнях совсем повеселела. В списке ее привязанностей лошади стояли на втором месте после сокола. Она немного поболтала с конюхом, а потом пошла в обход конюшни, подолгу беседуя с лошадьми и угощая каждую кусочком сахара. Тут же принялась знакомить Грэма с ними, описывая их характер и нрав.
К завтраку все же пришлось вернуться в дом. Гата шла в столовую, как на собственные похороны. Грэму тоже было невесело. Оживившись во время прогулки с княжной, он снова замкнулся в себе.
Князь в это утро был не в духе. Накануне он поведал супруге историю своих отношений с матерью Грэма,
Княгиня выразила удовольствие по поводу присутствия младшей дочки на семейной трапезе, а Грэму не сказала ни слова, только холодно кивнула. По-видимому, она еще не решила, как вести себя с почти взрослым пасынком. Старшая же княжна прошла мимо Грэма, словно он был пустым местом. Если во время завтрака ее взгляд случайно падал на новоявленного брата, ее красивое лицо принимало такое надменное и брезгливое выражение, что у Грэма кусок застревал в горле. Никогда в жизни он еще не был так унижен. Князь, вероятно, прекрасно понимал его чувства и все пытался поймать его взгляд. Но Грэм на него не смотрел. Уставившись в тарелку, он размышлял, что же теперь делать. Мириться с таким обращением было тошно. А надежда, что все еще наладится, тускнела с каждой минутой.
Всю следующую неделю Грэм провел в обществе Гаты, которая искренне радовалась его появлению в замке. В семье она была как неродная: с матерью вечно пререкалась, а над сестрой подшучивала, иногда довольно зло. Ласкова она была только с отцом и со слугами.
Вместо того, чтобы сидеть в гостиной вместе с матерью и сестрой, она уходила на кухню, где часами болтала с Укон, таская у нее с противня пирожки и булочки. Или хихикала в людской с Элис и другими служанками. Или запросто болтала с конюхом Никласом, получая шутливые оплеухи за дерзость. Слуги ее любили, а поскольку теперь с ней все время был Грэм, они привечали и его. Да и он был гораздо ближе к ним, чем к своим новоявленным родичам, и по воспитанию и по духу.
Вместе с сестрой он облазил весь парк и обнаружил несколько весьма приятных мест, где можно было уединиться, в том числе — прекрасный пруд, заросший камышом. Вода в нем была очень странная, серебристая и непрозрачная, и больше всего походила на ртуть. Гата утверждала, что это самое лучшее место в парке.
Любимым же ее местом в службах были конюшни, где она могла проводить целые дни, пока ее не прогонял конюх или не вытаскивал буквально за уши отец. Она любила лошадей, ей нравилось ухаживать за ними, а еще больше нравилось скакать верхом по лесам и полям, иногда — со своим соколом. Раньше она чаще уезжала на конные прогулки одна, изредка с отцом, а теперь ее охотно сопровождал Грэм. Всадницей Гата была отчаянной, при этом дикие скачки сопровождались не менее дикими воплями, которые разносились далеко по полям.
Бывало и так, что она с утра уезжала на рыбалку к какому-нибудь озеру и пропадала там до ночи, а то и до следующего утра. А то ночь напролет гуляла с деревенской молодежью, совершенно забыв о разнице в положении. Деревенские парни, глядевшие на нее восхищенными глазами, тоже про это забывали. Особенно восхищенные глаза были у сына деревенского кузнеца, высокого красивого малого лет двадцати. Гата была с ним ласкова, но отец парня лупил его нещадно всем, что попадало под руку, чтобы выкинул дурь из головы и не пялил глаза на знатную девушку.