Голова дракона
Шрифт:
Видавший виды московский водитель почувствовал, как у него по спине забегали мурашки. А третий, самый высокий, который сидел рядом с ним, сказал:
— Утешайте себя тем, что не мы одни участвовали в этом кровавом деле…
Помолчали. Потом раздался тот же голос сзади:
— И Ваську я бы повесил!
Отозвался высокий сосед таксиста:
— Согласен. Но я лично не стал бы его вешать целиком. А вот частично следовало бы!
Лицо водителя покрылось холодным потом. Нет, не случайно они сразу же показались ему подозрительными, эти три пассажира, когда назвали адрес. Едут домой, и все в одно место, на улицу Чкалова. У нормальных граждан так не бывает: один требует
— Товарищ водитель, нельзя ли во двор заехать? — попросил высокий пассажир.
— Нельзя! — с отчаянием в голосе ответил шофер. — Вылазь, говорят!
Дрожащими руками отсчитав пассажирам сдачу и со страхом глянув в глубину арки огромного темного двора, таксист бешено рванул с места. А потом долго рассказывал в кругу товарищей, как ему чудом удалось выскользнуть из рук злоумышленников-душегубов…
Да, дорогой читатель, на этот раз твоя эрудиция и сметливость не подвели. Ты правильно определил: в такси находились будущие Герои, художники Кукрыниксы. А их странный разговор был связан с тем, что они возвращались с очередного выставкома, где как раз решали «зарезать» художника или «повесить», то есть выставить. Впрочем, об этом забавном случае с насмерть испуганным таксистом художники много лет назад рассказали на страницах «Крокодила» сами.
В их жизни, с юной поры посвященной служению самой задорной и экстравагантной из муз — карикатуре, таких трагикомических случаев, конечно, было немало. Улыбка всегда сопутствовала им. Да и нельзя без нее карикатуристу. Сомнительную роскошь быть постоянно сосредоточенно-угрюмым может позволить себе разве только тот, кто живописует на холсте розовые личики в кудрявых завитушках. А художник-сатирик, который пером, словно скальпелем, вскрывает уродливые наросты и обнажает самые непривлекательные черты человеческого характера, в окружающей его улыбчивой атмосфере повседневной жизни черпает душевные силы для творчества. Шутка, дружеский розыгрыш, смех — для него своего рода допинг, впрочем, с медицинской точки зрения, абсолютно безвредный.
Веселые и шумные вхутемасовские вечера, когда возникло содружество трех задиристых рисовальщиков, теперь уже покрыты дымкой романтики. А «допинг» продолжает чудесно действовать и сегодня. Так оригинальны, свежи и непосредственны работы нынешних Кукрыниксов.
МАСТЕР КАРИКАТУРЫ
В этот тихий известинский дом на набережной Москвы-реки я приехал немножко раньше хозяина. Поднялся на лифте, нажал кнопку. За дверью раздался мелодичный перезвон:
Дзи-нь, дзи-нь!
И опять тишина, характерная для московских квартир, опустевших в жаркие летние дни.
Дзи-нь, дзи-нь!
И никакого ответа. Я спускаюсь по лестнице и выхожу во двор, где в тени густо разросшихся деревьев сидят верные домашние стражи — бабушки и деды.
Мы встречаемся с художником довольно часто: на совещаниях и редколлегиях в «Крокодиле», на выставках, в Союзе журналистов. Но вот теперь договорились об этой встрече без порядочно надоевшей редакционной сутолоки и в некотором отдалении от коллег по сатирическому цеху, активных полемистов, готовых громко спорить по любому поводу. Имеем мы, в конце концов, право на два-три часа спокойной беседы? Правда, я уже приехал, а его что-то задержало… Но нет, я вижу, как к дворовой арке подкатывает знакомая светлая «Волга». Выходит ее водитель и единственный пассажир Борис Ефимович Ефимов.
— Я слышал, — говорит он, — что очень трудно остановить разгоряченного
Теперь мы входим в квартиру художника и оказываемся в его мастерской — большой комнате, стены которой заставлены шкафами с книгами. На корешках пухлых фолиантов тускло поблескивают тисненные золотом названия. Это монографии художников, исторические исследования, энциклопедии, справочники, словари. Попадаются очень редкие книги. Например, такая: «Николай I, самодержец России».
— Борис Ефимович, а зачем вам эта книга?
— Видите ли, — отвечает художник, хитро поблескивая озорным взглядом из-за толстых стекол окуляров. — Не знаю, как вам, а мне не пришлось работать при жизни этого императора. Но ведь для рисунка, карикатуры нужен точный типаж. Вот и держу у себя бывшего самодержца, правда, без санкции нашей районной милиции…
Да, в этой комнате немало титулованных особ. Художник-карикатурист, рисующий подчас своих персонажей со сходством, нуждается в такого рода подсобном иллюстративном материале. Но у Бориса Ефимовича так сложилась судьба, что многих героев своих карикатур он видел лично.
В Киеве состоялась его встреча с Петлюрой и Скоропадским, в Риме — с Муссолини, в Берлине он видел Гитлера, а в Париже — Остина Чемберлена. Конечно, это не были официальные встречи. И никто из названных лиц, разумеется, и не подозревал, что их жадно и пристально разглядывает некто Борис Ефимов. Разглядывает не просто так, а с чисто утилитарными целями, чтобы потом поточнее запечатлеть их облик в карикатуре или сатирическом плакате.
Впрочем, с последним господином у художника даже возникло нечто вроде личного конфликта. Произошло это в 1926 году. По приказу правителя буржуазной Литвы Вольдемараса были казнены четыре литовских коммуниста. Вот тогда-то и появился в «Известиях» ефимовский рисунок «На литовской сцене». Он изображал палача Вольдемараса, раскланивающегося перед публикой, и двух аплодирующих ему джентльменов. В одном из них Чемберлен узнал себя и пришел в неистовство. Его правительство прислало в Москву ноту протеста.
— Чем же все это кончилось? — спрашиваю я у художника.
— Тем, чем и должно было кончиться. Известинскую карикатуру перепечатали все крупнейшие газеты мира. И Остин Чемберлен вынужден был безропотно проглотить горькую пилюлю. Правда, некоторое время после этого случая я изображал Чемберлена со спины… Но читатель безошибочно угадывал в этой фигуре с краешком монокля малопочтенного британского министра иностранных дел.
С особенной тщательностью, присущей только художнику, Борис Ефимов убирает с рабочего стола карандаши, кисти, бумагу, краски и приносит кофе. Сквозь затененные шторами окна пробивается мягкий, рассеянный свет. Мы продолжаем беседу.
— Борис Ефимович, занимаетесь ли вы натурой?
— К сожалению, редко. Делаю иногда натурные зарисовки на отдыхе, в туристических поездках. Я иногда думаю, что тут немалую роль сыграл мой первый учитель рисования: в белостокском реальном училище, которого мы между собой просто звали Гришкой. Он требовал неотступного следования за натурой. Бывало, посмотрит на рисунок и скажет: «У тебя, Ефимов, так, а там (имеется в виду выставленный для срисовывания предмет) совсем по-другому». И норовит при этом пребольно ткнуть в темя своим жестким, как деревяшка, пальцем. Никаких других отметок, кроме троек, я у него не получал.