Голова (Империя - 3)
Шрифт:
Шеллен заметил, что его газеты все равно это опубликуют.
– Только бы не отстать от других!
– Промышленность готовится к войне, - сказал Мерзер, брызгая слюной. Его грязно-желтое лицо покрылось до самой лысины сетью алчных морщин.
Но Блахфельдер-младший откинулся на спинку стула и провел рукой по лбу.
– Ах, да, чуть не забыл: в данную минуту французский министр иностранных дел{425} подает в отставку. Одновременно господин рейхсканцлер становится князем.
Молчание. Блахфельдер упивался произведенным им эффектом. Он взглянул на Алису
– Ваш высокочтимый папаша станет князем в момент объявления войны! Как раз сейчас!
– с уверенностью сказал он и взглянул на часы.
– А мы сидим здесь, словно позабытые нашим веком, - заметил потрясенный Блахфельдер; вслед за тем несколько минут раздавались возгласы изумления, тревоги, безоговорочной готовности, - последние из уст Беллоны, урожденной Кнак. Леа Терра, правда, примешивала к воинственному пылу Европы свой собственный; она заявила, что не подумает переступить порог театра, пока директор Неккер не увеличит ей жалованья.
– Неккера надо тоже сместить!
– крикнул Шеллен.
– Все решает соотношение сил!
– воскликнула Леа, между тем как Алиса и ее брат переглянулись. Ему она говорила, что у нее болит голова, а новой подруге - что осталась дома исключительно ради нее.
– Все решает соотношение сил, - повторил в дверях чей-то певучий голос, и появилась графиня Альтгот в сопровождении депутата Швертмейера. Они искали господина Мангольфа. Рейхсканцлер не принимал никого, даже свою старую приятельницу.
– Правда, что вопрос о пожаловании ему княжеского титула решен? А господин фон Толлебен назначается статс-секретарем?
К Алисе Ланна тотчас же вернулась обычная насмешливая сдержанность. Альтгот знала ее и потому оставила в покое; от себя она добавила:
– Во всяком случае, ясно, что стадия переговоров позади. Теперь все решает соотношение сил.
– Разве я этого не говорила?
– воскликнула Леа.
Блахфельдер, намешавшая себе во второй коктейль все виды настоек, шумно поддержала ее. Каждый с кем-нибудь соглашался, сам не зная, о каком конфликте идет речь - о театральном или другом. Швертмейер тщетно пытался внести ясность. Его лисья физиономия сунулась своим острым носом в общую беседу и, оскалясь, отпрянула.
– Почему вы так волнуетесь?
– спросил его Шеллен.
– Взгляните на Блахфельдера! Он спокойно дожидается Мангольфа. А Мангольф возвратится непременно, его здесь крепко держат.
– Так или иначе, я узнаю об этом на четверть часа раньше, чем биржа, сказал Блахфельдер.
– А мне надо знать на полчаса раньше!
– выкрикнул Швертмейер вне себя.
– Для кого?
– спросил Шеллен.
– Для банкирской конторы Бербериц? Для Кнака? Ведь блистательной патриотической речью, которую вы произнесли вчера, сыт не будешь!
– бросил он дерзко.
Депутат старался перекричать его:
– Вам легко рассуждать, молодой человек. Пусть ваши информации будут неверны, вы все равно заработаете на них. Если же мои окажутся ложными, мне крышка.
Их обоих заглушил телефонный звонок. Должно быть,
– Значит, правда? Стадия переговоров позади. Теперь все решает соотношение сил.
– Но она тотчас отшатнулась.
– Господи, силы небесные, кто это?
– Она прижала руки к щекам.
– Этот человек крикнул мне такое слово, которого я за всю свою жизнь не слыхала.
– Вы давно покинули сцену и потому забыли его, - резко сказала Леа и сама взяла трубку.
Изменившимся до неузнаваемости голосом она стала выкрикивать ответные оскорбления. Друзья, в полном составе последовавшие за ней в спальню, с ужимками помогали ей изобретать новые. Вдали от общего оживления, на пороге передней стояли только что пришедшие Терра с юношей сыном.
– Вот смотри, сын мой Клаудиус, - сказал Терра.
– Такова жизнь, таков свет. Ты должен питать к ним огромное, глубочайшее уважение. Ты видишь перед собой в натуре цвет политики, искусства, промышленности. У них нет дурных побуждений. Просто они таковы!
Алиса Ланна, собравшаяся уйти, натолкнулась на них.
– Мой сын Клаудиус, - произнес Терра. Он говорил с подчеркнутым достоинством, так как видел, что Алиса готова расплакаться.
– Я хотел в этот знаменательный день представить его вам. Сын мой, графиня удостоит тебя неоценимой милости взглянуть на тебя.
Они втроем прошли из передней в столовую. Одной стеной она примыкала к гостиной, оттуда появился Эрвин. Он ждал, чтобы его заметили. Но Терра стоял, почтительно склонившись к госпоже фон Толлебен, а она, сидя у стола, рассматривала его сына. Она заглянула в прекрасное лицо мальчика, ее собственное лицо при этом все передернулось.
– Открой же глаза!
– сказала она и таким тоном, будто сама не сознавая, что говорит, добавила: - Ты любишь свою мать?
– Мальчик откинулся назад, стараясь вырваться от нее; он открыл глаза и плотно сомкнул рот. Она узнала эти стиснутые губы, этот страх перед жизнью.
– А отца?
– спросила она. Он оглянулся. Какой недоверчивый взгляд! Терра отступил, пораженный, и тут натолкнулся на Эрвина.
– Простите меня!
– произнес Эрвин.
– Я что-то плохо соображаю. Сколько тяжелого с Леей!
– И в ответ на жест Терра: - Да у Алисы тоже плохой вид. Но о ней мне незачем заботиться: тот, кто считает, будто подчинил ее своей власти, глубоко заблуждается. Отнять у нее свободу никто не сможет. Иногда я вижу, как она выходит из дому пешком, и невольно улыбаюсь.
– Куда она идет?
– спросил Терра.
– К вам.
– Вы не в своем уме!
– в ужасе прошептал Терра.
Эрвин тоже шепотом:
– Если бы это было не так, мне пришлось бы убить господина фон Толлебена.
– Неплохая мысль, - пробормотал Терра.
– Но Леа! Ее мучают беспрерывно, с отчаяния она готова махнуть на себя рукой. А тот, кто мучает ее, тоже теперь не виноват, я это отлично понимаю. Мука стала для нее самой жизнью, которая неотвратимее любимого человека. Что с ней будет?