Голова (Империя - 3)
Шрифт:
– Только бы ты стал князем, папа!
– Не плачь, моя любимая! Тебя ввели в соблазн, это со всеми нами бывало. Честолюбие проникает во все человеческие отношения, даже и наши нам следует тщательно оберегать от него. Но нас оно не разлучит. Как! Ты против меня в союзе с глупостью? Это было бы тяжким грехом - не только против дочерней любви, но и против твоего честолюбия.
– Каким образом, папа? Ведь я могу им руководить!
– Ты так полагаешь? Многие думают, что можно подчинить себе глупость. Но она всегда оказывается сильнее. Это познание приобретено долголетним опытом. Верь твоему отцу, который черпает познания из
– Ее молчание, его сочный вздох; затем: - Игра не стоит свеч! Постоянная зависимость, щелчки и необходимость изо дня в день заново отстаивать мираж власти. Нам бы следовало уехать от всего; вместе - в Либвальде или в кругосветное путешествие... Но сперва устроить дело с Марокко!
– Отходя и уже на расстоянии.
– А это под силу только мне!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА I
Система Ланна.
Ее торжество и крушение
Леа Терра, наконец, появилась, граф Эрвин Ланна прождал полных два часа.
– Вы чересчур терпеливы, граф Ланна. За это время перебывало бог весть сколько народу, и все потеряли терпение. Вы один всегда пережидаете всех.
Она повела сверкающими плечами, желая выразить недоумение или попросту сдвинуть ниже переливчатый капот. Он соскользнул до плеч, а руки, словно сказочные белые пестики цветка, выступили из раскрывшихся лепестками рукавов.
– Вот сейчас вы скажете: этот жест, сударыня, вознаграждает меня за двухчасовое ожидание. Вы скромны, граф Ланна.
– При этом она расхаживала по комнате взад и вперед.
Стройные ноги при каждом шаге натягивали переливчатую ткань, бедра покачивались, как колыбель самых радужных грез. Он видел: она изображает перед ним скаковую лошадь, породистое животное, блаженство и упование людских толп. Сама же она словно глядела на все со стороны. Неправдоподобно стройная линия груди и шеи, но лицо над ними несколько жесткое и усталое в своем великолепии. Глаза были подведены и оттого казались еще более испытующими и алчущими. Из-за чересчур красных губ бледные линии у рта были еще неуместнее. И вокруг такого лица золотистый ореол волос.
– Вы должны требовать большего, граф Ланна.
– Резковатый актерский голос.
– Вы должны добиться, чтобы актриса перед вами одним гарцевала по всем правилам высшей школы. Вам не пристало торчать здесь по шесть часов в день безвозмездной рекламой.
– Иногда у вас появляется та же манера выражаться, что у вашего брата, - сказал он.
– Ну, хорошо, - подхватила она.
– Значит, для вас я не должна быть актрисой. И к чему? Вы старый друг, мне незачем все время быть на ходулях. Она опустилась, по привычке плавно, как для зрителей, в ближайшее кресло. Превосходное, обитое гобеленом кресло; ее безукоризненно вылепленные пальцы тотчас картинно расположились на позолоченных поручнях.
– За это, друг мой, вы целый вечер должны читать мне вслух. Я никого не принимаю. У меня болит голова, ваш голос меня успокаивает. В театр я сообщила, что не приеду, как только узнала, что мы будем одни.
– Я у ваших ног, - сказал он вежливо.
– Но разве можно было сообщать в театр так поздно! Через полтора часа ваш выход.
– Через час и три четверти. Но меня это не касается.
– У нее был очень утомленный вид, он не стал возражать.
– Лучше скажите, мой друг, какую фотографию вы так спешно пытались сунуть за остальные. Вам это не удалось, вон она еще валяется.
– Леа потянулась за ней.
– Ах, да!
– со вздохом,
– Вероятно, коллега из тех времен, когда вы только поступили на сцену, - сказал он, превосходно зная, что это Мангольф в молодости.
Она же, не сомневаясь, что он знает:
– Да. Глухая провинция. Неужели я сама была когда-то такой молодой? Совершенно неправдоподобно.
– Скажите мне откровенно...
Услышав этот голос, она подняла глаза; в нем появилась звучность и даже страстность.
– Что с вами, Эрвин?
– Если бы господин Мангольф пожелал тогда на вас жениться, были бы вы теперь счастливы?
– договорил он.
Леа глухо:
– Да, вы всегда многое видели. Созерцатель, который проходит именно в ту минуту, когда другие плачут или смеются. Чаще плачут, разумеется. Но бывают и светлые промежутки. Вы, вероятно, на светлые не попадали.
– Я не созерцатель, Леа, - ответил он с непривычной горячностью.
– Я давно уже перестал им быть. Вы сами видите, где я просиживаю целые дни и часы. Сперва я действительно только зарисовывал вас.
– Меня? Нет, мою банку с румянами.
– Это было совсем давно. Вероятно, вы тоже выросли с тех пор. Я увидел, какая вы артистка!
Артистка насторожилась.
– Началось с вашей туфельки, с ноги, которая ее носила, потом перешло на походку.
– Пока вы не добрались до лица...
– А тогда раскрылся весь человеческий облик. И сам я лишь после этого осознал себя. Осознал благодаря вам, Леа Терра. Другим, быть может, нужно испытывать срывы, несчастья. Я же переживал все в душе, потому что была женщина, которая так мастерски все изображала. Тогда же я сказал вслух: я люблю ее.
– Он и сейчас испугался своих слов.
– Продолжайте, - потребовала она.
– Что вы думали обо мне? Ведь это было почти вначале, я еще не прослыла бессердечной.
– Вы - бессердечны! Я живое доказательство противного. Я научился чувствовать лишь у вас.
– Неизменные успехи, и неизменно мнимые!
– Она спросила, перегнувшись вперед и сложив руки: - Помните, граф Ланна? Туалеты с глубоким смыслом. Это было мое прозвище, в нем отразилась неприязнь двух лагерей: лагеря глубокого смысла и лагеря туалетов. За мной лично признавали утонченность и, пожалуй, талант. Но сердце? Сердце отрицали, как бы беззаветно я ни отдавалась изображаемой на сцене страсти.
– Вас окружают таким поклонением!
– Молоденькие девушки. Их тянет ко мне, как мышек к кошке. Им хочется узнать, откуда она черпает силу, но при этом они косятся на свою норку. Мужчины? В столице не найдется актрисы, у которой насчитывалось бы так мало настоящих связей, как у меня, несмотря на вечную толчею здесь, - закончила она откровенно.
– Вас ничто не может замарать, - сказал он, опустив глаза.
– Это вы себе внушили, - возразила она без насмешки.
– Правда, какие бы качества они в вас ни ценили, любить вашу человеческую сущность они не могут. Они страшатся ее. Каждый из них по сути ищет себе мышиную норку.
– Вы, граф Эрвин, ничего не страшитесь, - сказала она поощрительно.
– Чего бы я тогда стоил?
– спросил он.
– Нет, из созерцателя, собиравшего впечатления, возник некто, у кого эти впечатления породили жалость. Только тогда он превратился в человека, который любит вас и потому хочет вас спасти. Любить - значит хотеть.