Голубое марево
Шрифт:
— Какая же я была дура, — сказала она. — Ведь только что он приходил, приглашал в кино… Какая же я дура!..
— Очень жаль, — сказал Едиге. — Очень жаль, что ты так огорчила нашего добряка Бердибека. И что вообще столько времени потратила зря, поджидая меня.
— Какой же дурой я была, — в третий раз повторила Гульшат. Слезинки закапали одна за другой.
— Ничего, — сказал Едиге, — еще не поздно все исправить.
— Нет, уже поздно, поздно…
При слове «поздно» в груди у Едиге снова защемило… Но его самолюбие было оскорблено. Она, та самая Гульшат, которую он считал чистейшим существом, созданным из эфира и небесной лазури, она позволила себя замарать прикосновением грязным, порочным!.. Замарать?..
Но в душе его шла схватка между самолюбием и любовью. Ведь каким ни был Едиге гордецом, но Гульшат он любил, и любил по-настоящему. Результат этой схватки, казалось, предрешен — несмотря ни на что. И верно, к нему все клонилось. Едиге сжал обеими ладонями ее горячее, мокрое от слез лицо…
— Скажи, ты ходила куда-нибудь… Без меня… В театр, в кино?.. Еще куда-то?..
— Нет…
— Смотри мне в глаза.
Она смотрела — глаза в глаза.
— Скажи, ты с этим… С этим бравым Бердибеком… Уже целовалась?..
В ее лице мелькнуло удивленье, испуг, что-то еще, похожее на брезгливость. Она помедлила немного — и с неожиданной силой ударила его по рукам, которые лежали у нее на плечах. Она ударила, оттолкнула его — второй раз в этот вечер. И, закрыв ладонями лицо, ссутулилась, сгорбилась.
— Как… ты… можешь… — Ее слова прерывались, комкались в плаче.
Едиге еле сдержался. Он готов был пасть перед нею на колени, обнять ее ноги, все простить и просить прощенья… Она разжала пальцы, ладони, ее разомкнулись. Каким прекрасным было в тот миг ее залитое слезами лицо!..
— Как ты мог!.. — Ноздри ее вздрагивали. Взгляд мгновенно высохших глаз был острым, гневным.
— Ты лжешь, — сказал Едиге. — Если это правда — поклянись!
— Это такая же правда, как то, что я тебя любила… — Она тут же поправилась, дерзко вскинула голову: — Такая же правда, как то, что я не любила тебя!..
Он видел ее глаза словно в тумане. Густом, плотном. Потом белесая пелена зазыбилась, расступилась. В глубине ее зрачков мелькнула тусклая искорка — насмешливая, злорадная. Это решило все. «Довольно! — сказал он себе. — Довольно… Хватит!»
— Я и сам так думал… — Он чуть помедлил, подыскивая слова. — Ладно, ты у меня не первая и не последняя… — Ему хотелось найти что-нибудь потяжелее, чтобы причинить ей боль. — Пусть будет гладкой дорожка, по которой ты пойдешь от меня к Бердибеку. Ты только зря обидела его сегодня. Мало ли что, вдруг больше не заявится…
Гульшат было опомнилась, рванулась что-то сказать.
— Ну, ничего. — Едиге остановил ее. — Только будь с ним полюбезней в другой раз. А сегодня, что же делать, я сам приглашу его к тебе.
Он изобразил нечто вроде реверанса в стиле д’Артаньяна, повернулся и, твердо ступая, пошел по коридору, печатая шаг. Он было задержался у лестницы, ведущей вниз, но прошел дальше, в самый конец, где коридор соединялся со второй лестницей. Только тут он оглянулся. Вдалеке темнел ее силуэт. Она стояла посреди прохода, неподвижная, и словно силилась и не могла решить какую-то сложную задачу. Казалось, вот-вот она крикнет: «Подожди!» — и кинется вдогонку. Подбежит, повиснет на шее… Так показалось Едиге. И для него вдруг потеряло значение, что было правдой в ее недавних словах, что — ложью. Все можно забыть, все вернуть… Но она не кинулась за ним вслед. Или она ожидала, что он сделает первый шаг?.. Но он не рискнул, побоялся, что она не ответит. Едиге только поднял руку, помахал ей — прощай! И попытался припомнить, как расставался с другими девушками… Но ничего не вспомнил — то ли мысли его разбегались, то ли не было их, этих расставаний, потому что и девушек не было, первой дли него была Гульшат… Первой и последней, — подумалось
30
Он вошел без стука. И тут же поморщился: его оглушил стоявший на столе маленький транзистор, включенный на полную мощность. Пронзительный, на высокой ноте, голос выводил монотонную, унылую мелодию, похожую на бесконечно повторяемую жалобу… Бердибек был один. Он лежал, закинув руки под голову, а ноги, обутые в тяжелые ботинки на толстой рубчатой подошве, возвышались над спинкой кровати. Впрочем, они с необычайной легкостью вскинулись вверх, описали стремительную дугу и опустились на пол. Бердибек вскочил, как будто под ним сработала катапульта.
— Это ты?.. Проходи, не стой на пороге, — засуетился он. — Сейчас чайку заварим, отведаешь, что мне из аула прислали… — Бердибек торопливо пододвинул гостю стул.
Но Едиге остался стоять, только на спинку оперся. Только стиснул ее обеими руками, сдавил в пальцах, как если бы боялся, что кто-то ее у него вырвет. Красив Бердибек или нет — он раньше об этом не задумывался, плевать ему было на это, с чего бы он стал об этом думать?.. Но сейчас он как будто впервые увидел Бердибека, и н е с в о и м и глазами. Пожалуй, он и вправду мог нравиться женщинам, в особенности молоденьким девушкам вроде Гульшат, неискушенным, наивным… Рослый, статный, плечи развернуты, грудь колесом — создавалось впечатление чего-то надежного, прочного, такой защитит и укроет от любой беды… Да еще это лицо с выражением напористой, уверенной в себе силы… Хотя сам Едиге не ощущал в нем ничего, кроме грубого, животного начала… Но, как бы там ни было, отнюдь не уродливое лицо, — напротив, густые, пышно взбитые волосы прикрывали узкий лоб, а нос с горбинкой, кавказские усики, тяжеловатая — «волевая» — нижняя челюсть подчеркивала мужественность его облика. Даже странно, почему Едиге всегда считал Бердибека трусоватым парнем. Крепким снаружи и с трухлявинкой внутри… Часто встречаться у них не возникало повода, если же все-таки встречались, то разговор не выходил за пределы науки. Тут Бердибек обычно пасовал перед Едиге. Но, как известно, в темноте, да еще на неровном месте, не только хромой или кривой боязливо ступает, опасаясь, чтобы не споткнуться…
«Может быть, я чего-то не заметил в нем, не оценил?» — думал Едиге, пристально и молча изучая Бердибека.
Жалобно причитающий голос продолжал сверлить уши. Едиге потянулся к транзистору на столе и повернул рычажок. Так легким шлепком унимают плаксивого шалуна…
— Зря, хорошая была песня, — сказал Бердибек.
— Очень, — усмехнулся Едиге. — Кстати, у тебя, кажется, бабушка узбечка?
— Верно, — удивился Бердибек, стоявший перед Едиге в неловкой позе, опустив руки по швам. — Верно, моя бабушка была узбечкой. Как ты догадался?..
— И сам не знаю, — сказал Едиге.
— В наших краях казахи и узбеки — два народа, породнившиеся между собой, — радостно сообщил Бердибек, наверняка довольный тем, что нашлась тема для разговора. Он улыбнулся Едиге. Но столь мужественному на вид лицу не очень-то шла эта растерянная, жалкая улыбка. Однако жалкой и растерянной она была лишь в первый момент. Неуловимым переливом она обратилась в улыбку проникновенно-мягкую, даже сладостную. Она ласкала, обволакивала. И вся кожа на его лице до последней морщинки, до последнего мускула так и светилась, изображая эту как бы заранее и многократно отрепетированную улыбку. Только розовая пухлая губа, поросшая черной щетинкой, выбивалась из общего строя и то приподнималась, обнажая высокие влажные десны, то вновь опускалась, чтобы соединиться с нижней. У Едиге помутнело в глазах, когда он представил губы Гульшат слитыми с этим слюнявым розовым ртом. Внутри у него все перевернулось, закипело. Он зажмурился. И не то глубоко вздохнул, не то застонал.