Голубое марево
Шрифт:
Расцепив веки, он увидел перед собой лицо встревоженного Бердибека.
— Что случилось? Ты болен?.. — Забыв о стуле, на который опирался Едиге, Бердибек пододвинул к нему другой. — Может быть, присядешь?
— Ох, уж эта моя дырявая память, — сказал Едиге, не меняя позы. — Ведь тебя наверху дожидается одна девушка, вся в слезах. Я специально завернул к тебе сообщить об этом…
Было приятно видеть, как Бердибек растерялся. Побледнел. Покраснел. Уперся глазами в пол, как бы в смутной надежде сквозь него провалиться.
— Я… Понимаешь ли… — Он что-то бормотал, хотя и заготовил, наверное, немало слов, предчувствуя неизбежный разговор, но теперь не мог их вспомнить, связать воедино. — С каждым случается… Может случиться… Но я, разрази
— Не морочь себе пустяками голову, — сказал Едиге. — В наше время такое встречается сплошь и рядом.
— Это верно… И все-таки… Я…
— Да ладно тебе, — сказал Едиге, похлопав Бердибека по крутому плечу. — Се ля ви. Сегодня ты отбил девушку, завтра у тебя ее отобьют… Стоит ли переживать?.. Ты иди. Она ведь там плачет-заливается. Ждет тебя. Сама мне сказала: «С тобой все кончено, Едиге. Вторая серия этого остросюжетного приключенческого фильма называется «Бердибек»… Я правду говорю. Правду, всю правду, ничего, кроме правды. Ну, будьте счастливы, благословляю вас обоих. Или ты уже не веришь людям?.. Но как тогда жить? Как смотреть друг другу в глаза? Как называть и называться другом и братом?..
— Друг мой, — прочувствованно сказал Бердибек, — друг мой и брат Едиге… Ты настоящий мужчина. Спасибо!.. — Голос у него был приподнятый, торжественный. Он подошел и с повлажневшими глазами обнял Едиге.
— Не стоит благодарности, — Едиге с трудом высвободился из объятий Бердибека. — Ведь мы как-никак люди двадцатого века…
— Правда, братишка, — сказал Бердибек. — Твоя правда. И я отплачу тебе тем же, если окажусь на твоем пути. — Он схватил Едиге за руку и с силой ее потряс — Это строптивые жеребцы вступают в схватку из-за кобылы. А мы ведь люди. К чему нам ссориться? Кобылок в Алма-Ате хватит для каждого…
Вот здесь-то, на слове «кобылка», Едиге и ударил его по щеке. У Бердибека чуть голова не отвалилась — такую Едиге влепил ему пощечину.
— Эй, ты что делаешь?.. — заорал Бердибек и схватился за щеку.
— Это я так, ради шутки.
Бердибек побелел.
— Да ты знаешь, я кто?.. — Он повис над Едиге. — Я… Я в десять раз тебя сильнее!.. — Он весь дрожал. — В лепешку расшибу, костей не соберешь!
— А ты попробуй, — сказал Едиге. — Попробуй. Только учти: когда тебя выгонят из аспирантуры, тебе придется уже не два-три года пасти баранов, чтобы вернуться, а все двадцать — тридцать лет.
— Нас обоих выгонят, — сказал Бердибек угрюмо. Но пыл его поостыл.
— А я этого не боюсь, — сказал Едиге. — И вот еще одно доказательство!.. — Он снова, теперь уже по другой щеке, ударил Бердибека. — Ну? Если тебе мало доказательств, подходи, добавлю…
Он, однако, не ждал, пока подойдет Бердибек, а сам на него надвигался, и Бердибек, отступая, загораживал ему дорогу стульями. Но стулья не могли служить надежным заслоном, поэтому Бердибек бросился к столу и с грохотом выдвинул его на середину комнаты:
— Не подходи! Я за твою жизнь не ручаюсь!
— Предлагаю несколько условий. Твое дело — соглашаться или…
— Что за условия? — Бердибек занял боксерскую стойку.
— Чтобы не свернуть шею, не появляйся больше на трамплине!
— Да зачем он мне сдался, твой трамплин?..
— Не шляйся по каткам, не совращай молоденьких дурочек! Не все такие покладистые, как я, нарвешься на какого-нибудь парня — изувечит…
— Да разве я…
— Помолчи, прикуси язык!
Бердибек покрутил кулаками у себя под носом, изображая угрозу.
— Вот мои условия. И не условия — ультиматум… Знаешь, что такое ультиматум?
Бердибек стоял в нерешительности, словно размышляя, затевать ли новую драку, смириться ли с нестерпимым унижением.
— Все, что здесь произошло между нами, останется тайной, — сказал Едиге. — Все равно никто не поверит… Так что не пытайся жаловаться. А вообще — держись от меня подальше, тебе лучше будет.
— Ты ненормальный, — сказал Бердибек. — У тебя в голове не все в порядке,
— Не зли меня снова, — сказал Едиге.
— И не думаю, — сказал Бердибек.
— То-то же, — сказал Едиге. — Ведь мы друзья. Нас теперь водой не разольешь.
— Конечно… Стоит ли, чтобы из-за… из-за… — Бердибек запнулся.
— И на этом точка, — сказал Едиге. — Ступай… И можешь называть ее, как хочешь.
31
Вернувшись к себе в комнату, он тяжело опустился на кровать, присел — обессиленный, опустошенный. «Вот и все, — подумал он. — Все кончено». Так он подумал, так сказал себе, подводя итог, но сам в это еще не верил. Не мог, не хотел верить. Казалось, разыграна глупая, нелепая шутка. Или сон приснился — скверный, тяжелый сон. А на деле все осталось по-прежнему… «Нет, — подумал Едиге. — Это не сон и не шутка… Но хорошо, что все уже позади. Рвать так рвать. Все правильно». Он расправил спину, плечи, вдохнул воздух полной грудью, выдохнул — и не почувствовал облегчения. «Устал, — сказал он себе. — Ты просто немного устал, старина. А когда устанешь да еще не выспишься, откуда взяться хорошему настроению? Выспаться — вот что главное. Выспаться — и все как рукой снимет. Вот я и лягу сейчас. Лягу, посплю». Он снял пиджак, медленно, как бы с трудом совершая каждое движение. Потом постоял, будто силясь о чем-то вспомнить, перед закрытой дверцей шифоньера. Открыл дверцу. Окинул взглядом костюмы на вешалке. Целый магазин одежды — и все его костюмы. Польского, германского, чешского, советского, французского производства… Коллекция! Серый, коричневый, синий, черный, в клеточку, в полоску… Не один, не два, не три — семь костюмов. С тем, что на нем, — восемь. «Дичь какая-то, — подумал Едиге. — Восемь костюмов! К чему мне это барахло?.. Бросить в огонь и спалить все к черту!..»
Он снял свободную вешалку, кинул на нее пиджак. Снял брюки, повесил на нижнюю перекладину. И перед тем как захлопнуть шифоньер, снова помедлил. «Нет справедливости на свете, — думал он. — У Едиге, тупицы и бездаря, — восемь костюмов. А умный, талантливый Кенжек имеет всего один. Да и тот выцвел, потерся. Единственный костюм, единственная пара туфель, старое пальто, облезшая шапка… Все оттого, что у него отец погиб на фронте, а мой вернулся живым. Оттого, что у Кенжека нет никого из родственников, только старушка-мать, а у меня и родители, и три-четыре семьи, которые меня любят, как родного сына… Где справедливость?.. Но Кенжек — настоящий парень, молодчага, — подумал он затем. — Голова у него светлая. Если не запряжется снова в чью-нибудь упряжку, через года полтора защитится, станет кандидатом. А впоследствии доктором. Может быть, академиком… Почему бы ему не стать академиком? Кенжек — молодчага. А Халел тоже молодец, своей цели добьется… Они оба — настоящие парни. Такие-то люди в науке и нужны. В науке, в жизни. Талантливые, умные, упорные. Из таких толк выйдет… Ну, а ты кому нужен, психопат несчастный? Из тебя что получится? Ничего не получится, можешь не сомневаться, — сказал он себе. — Расклеился, раскис, нюни распустил… Из-за кого? Было бы из-за кого. А то ведь обыкновенная вертихвостка, пустышка. Просто срам!..»
Но из глубины груди к горлу прихлынула тяжелая, крутая волна. У него перехватило дыхание. Он глотнул воздух, как рыба на песке, глотнул раз, другой, пытаясь прогнать застрявший в горле тугой комок. Ему это удалось. Но не надолго. За первой волной пришла вторая, и тут у него не хватило сил сдержаться, совладать с собой…
Он лежал на кровати, рухнув ничком, и кусал подушку, заталкивал в рот — мокрую, горячую от слез. Он презирал, ненавидел себя в те минуты за слабость, за слезы, которые не мог остановить, за странные, хриплые, отрывистые звуки, которые рвались из него, несмотря на стиснутые зубы. Еще хорошо, догадался защелкнуть дверь. По крайней мере, никто не войдет, не увидит.