Голубое марево
Шрифт:
Сколько так прошло времени? Он не знал. Когда он очнулся, раскрыл глаза, в комнате было уже темно. Мрак, обступивший его, казался беспроглядным… Неужели всего несколько часов назад он виделся с Гульшат, говорил с нею?.. Как давно это было!..
Лежа в темноте щекой на сбившейся в комок подушке, еще сырой, не просохшей от слез, он со стыдом вспоминал эти слезы. «Нет, — думал он, — тут она ни при чем. Просто человек — это уж такая машинка… Непрочная, плохо отрегулированная… В любом механизме случаются неполадки. Вот и у человека бывают моменты, когда из глаз начинает сочиться соленая жижица… От горя плачут, но ведь и от счастья — тоже. Организм очищается от вредных выделений, осадков. Предлог не играет роли… Разве не так?..»
Стараясь ни о чем не думать, Едиге лежал, глядя в потолок, по которому иногда скользили отсветы проезжавших
Дверь в соседней комнате с шумом открылась, потом захлопнулась. Послышались чьи-то уверенные шаги. «Халел, — подумал Едиге. — Должно быть, он. Мухамед-Шарип — этот ходит осторожно, и шаги у него мягкие, не идет, а плывет, пол боится обидеть…» Дверь снова хлопнула. В скважине щелкнул ключ. Шаги повторились. «Халел, — решил он. — Куда это ему приспичило, на ночь глядя?..»
Он взглянул на часы. Циферблат голубовато светился в темноте, фосфорическое мерцание то разгоралось, то тускнело — так, чередуясь, приливают волны… Усики стрелок смотрели в разные стороны, образуя почти прямую линию, — начало восьмого. Он приставил часы к уху, уловил мерное потикиванье. «Вечер, — подумал он. — Конечно, вечер. Утром после семи уже светает».
Не подходя к выключателю, Едиге — сам не зная отчего — по-прежнему в темноте, довольствуясь светом, проникающим из коридора, отыскал полотенце, мыло, зубную щетку и тюбик с пастой. Он тщательно умылся, выполоскал рот, с наслаждением растер смоченным в холодной воде полотенцем грудь и спину. Глаза были красными, веки опухли — он подставил лицо под бьющую из крана струю и так держал, пока не заломило в висках от холода. Кое-как он привел и лицо, и всего себя в надлежащий вид.
«Вот и все, — сказал он себе. — В голове у меня ясно, как никогда, на сердце спокойно, дыхание ровное. Будем жить, старина! Начнем все сначала, не повторяя ошибок. Жизнь дала нам урок?.. Спасибо! Будем жить…»
Он возвращался к себе в комнату, весело насвистывая. И света уже не боялся. Перешагнув порог, первым движением протянул руку, нашарил выключатель справа от косяка. Лампочка ярко вспыхнула, но тут же погасла.
«Перегорела… Что за черт! — ругнулся он. — Вечно в нашей комнате лампочки перегорают. Ведь недавно… Когда же?.. Да, под Новый год…»
«Лампочка сгорела…» И на фоне окна — расплывчатый силуэт…
Он увидел его так отчетливо, повернув голову к окну, зиявшему пустотой… «Перестань, — приказал он себе. — Мы ведь договорились — начать все заново. Сейчас мы это дело и отметим. Вспрыснем в ресторане. Жалко, нет Кенжека. И Халел ушел. Разве что прихватить Гульшат с Бердибеком? Вот бы потеха была… Но их, пожалуй, тоже нет. В кино где-нибудь. В последнем ряду, рука в руке, все, как полагается. И каждые пять минут — сладчайший поцелуй… Ну-ну. Они друг друга стоят. Славная парочка… Я о них не хочу думать. И не думаю. Мне и без них есть о чем подумать. Например, какой из костюмов надеть. Это на первый взгляд просто, но это совсем не просто. Выбрать костюм. Особенно, если в комнате нет света. Если темно, самое простое становится сложным. Пустяк вроде бы… А попробуй, разбери, какой костюм светлый, какой темный или в полоску…»
Он разрешил, тем не менее, эту проблему легчайшим способом — снял с крючка ближайшую вешалку…
На улице было свежо, воздух чистый, морозный. Он вдохнул его всей грудью и даже глаза прикрыл от удовольствия. Просторная улица, оживленные прохожие, звонкие голоса, высокое, в редких звездочках, небо… Свет фонарей казался теплым, ложась на дорогу, вместо асфальта вымощенную крупным булыжником. Такси со сбитым на бок зеленым огоньком катило по нему как бы вприпрыжку… Едиге не стал объяснять шоферу, куда ехать. «Прямо, я скажу, где повернуть». Когда машина затормозила перед двухзальным рестораном в самом центре, на счетчике оказалось выбито всего тридцать семь копеек. Он усмехнулся, протянул разгневанному шоферу новенькую похрустывающую трешку.
В «зеркальном зале», небольшом, уютном, было немноголюдно. Он выбрал свободный столик в стороне от остальных, за раскидистым фикусом, сделал заказ, попросил принести шампанского похолоднее, для начала выпил коньяку. Пошутил с неприступной на вид молоденькой официанткой в кружевной наколке, возлежавшей, подобно короне, на ее золотисто-рыжих волосах. Он проводит ее домой после работы, сказал Едиге. Не стоит, сказала она, не утруждайтесь. Но вы мне нравитесь,
Странно, удивился он, выходя из ресторана, я абсолютно трезв. Как и не пил. Может быть, вернуться?.. Он постоял в задумчивости на ступеньках, но решил, что прихватит что-нибудь в гастрономе для Кенжека и Халела. Что-нибудь выпить, закусить. Колбасы, например. Килограмм колбасы. Самой лучшей, копченой, по четыре или пять рублей. Жаль, ни казы, ни карты [10] в магазинах не достанешь. Но колбаса, в сущности, тоже неплохо. Из первосортной конины, со свиным салом… Два килограмма. Нет, пожалуй, три. Три килограмма колбасы, три бутылки водки. На троих — в самый раз. Три, три и три… Черт возьми, я совершенно трезв. Даже досадно… Только как быть — ни сумки, ни сетки… Надо сходить в общежитие. Схожу, возьму сетку. Большую, как мешок. Накуплю всего, сложу, взвалю сетку на спину и принесу к себе в комнату. И мы выпьем — чин по чину. Выпьем и закусим… А с какой радости? — подумал он вдруг. С какой такой радости? В честь чего?.. Ах, да, я и забыл… За упокой моей любви!.. Тут уж положено выпить. И на седьмой день, и на сороковой, и в годовщину. Выпить, помянуть…
10
Деликатесные изделия из конины.
Как тогда в комнате, когда перегорела лампочка, он почувствовал в горле колючий тугой комок, задохнулся. Этого еще не хватало, подумал он. Здесь, у всех на виду, посреди улицы… Глаза пощипывало, но слезы льдинками застывали на ресницах. Чепуха, сказал он себе. Я не заплачу, я труп. Я сегодня умер. Идут люди, видят мое тело, пустое, как футляр от разбитой скрипки, но им и невдомек, что я умер, остался пустой футляр…
Он шел, покачиваясь, не замечая, что свернул с тротуара и шагает по обочине. Нет в жизни счастья, думал он. Кто на всем свете несчастливее меня?.. Не знаю… Нет, знаю. Есть такой человек… Тут ничего не докажешь, не объяснишь, но я-то знаю, знаю… Есть такой человек… И это — она…
Перед общежитием он постоял, продолжая беседовать с самим собой. Потом как бы очнулся, опомнился. И, хотя в этом не было никакой надобности, расстегнул пальто, отряхнул хорошенько, почистил полы, снова застегнул на все пуговицы, поправил шапку, галстук, затянул на шее шарф под самым подбородком. Ступая твердо, уверенно, так ему по крайней мере казалось, вошел в общежитие, плотно затворив за собой дверь.
Проходя к своей комнате, он заметил, что дверь приоткрыта, — значит, Кенжек дома. Кто бы еще мог ее открыть?.. И верно, в комнате слышалось знакомое похрапывание. Кенжек храпит во сне на свой лад, тут его ни с кем не спутаешь: на два коротких вдоха — долгий, протяжный выдох, с посвистом и сопеньем. Так баловник-малыш притворяется понарошку, будто спит: зажмурится изо всех сил и дышит старательно, с усердием, едва-едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться… Чтобы не разбудить Кенжека, Едиге не стал включать свет. Кстати, вряд ли успели вкрутить новую лампочку взамен перегоревшей. Он двигался осторожно, стремясь не зашуметь, не натолкнуться в темноте на стол или стул. Кое-как ему удалось раздеться и даже развесить все по своим местам. Только потом он присел к столу и сидел долго, закрыв глаза и стиснув пальцами виски. В голове гудело, как в океанской раковине. Все-таки ты, видно, перебрал, старина, сказал он себе. Сейчас бы глотнуть чайку. Что бы решила, глядя на тебя, твоя покойная бабушка? Она бы горько вздохнула — и тут же умерла, бедняжка, во второй раз…