Голубое марево
Шрифт:
На первом этаже, справа от входа, расположен просторный вестибюль, вечерами студенты собираются здесь перед телевизором, а по субботам стулья сдвигают к стене, расчищая место для танцев. Пожалуй, в этом вестибюле и можно занять наблюдательный пункт: сейчас там темно, тихо, Едиге никто не увидит…
Он спустился вниз, подождал, пока вахтерша отвернется, закрывая дверь, накидывая на петлю неподатливый железный крюк — тот самый крюк!.. — и юркнул в темноту, забрался в угол подальше. Отсюда было видно, как старуха протопала к себе за столик у входа. Приблизив к глазам круглый будильник, она подслеповато щурилась, долго разглядывая циферблат, затем подкрутила — вероятно, до
Время тянулось медленно. Едиге видел, как вахтерша, подремывая на стуле, все ниже склоняет голову, повязанную теплым шерстяным платком, или начинает ворочаться, позевывая, вздыхая и пристанывая: «Уй-бай, поясница!» Видел, как она опять взяла в руки часы, пригляделась к стрелкам, потом тяжело встала и, держась руками за поясницу, шаркая по полу валенками в глубоких калошах, прошлась, выключила свет, оставив гореть единственную лампочку над своим столом. Коридоры общежития погрузились в ночной полумрак. Вахтерша, удовлетворенная тем, что навела необходимый порядок, направилась к широкому, обитому кожей дивану, похожему на монументальное надгробье; диван заворчал, заскрипел, пружины его басовито запели, когда она умостилась в углу, привалясь к валику боком.
Но спустя минуту в дверь постучали. Только-только сомкнувшая сонные вежды старуха неспешно, словно в раздумье, привстала, раздвинула занавеску, прикрывавшую нижнюю половину окна рядом с диваном, заглянула в темное, заиндевелое по краям стекло. Затем, приволакивая ноги, подошла к двери, громыхнула запором. В вестибюль, окруженная густым облаком морозного пара, ввалилась компания ребят и девушек. Шум, смех, возбужденные голоса… Одни благодарили вахтершу, другие упрашивали простить — в самый-самый последний раз… Через минуту вестибюль снова опустел, голоса и быстрый топот замерли на лестнице, уводящей на верхние этажи. Диван опять закряхтел всеми пружинами — старуха-вахтерша прилегла с ногами, не снимая валенок, но калоши ее остались на полу. Едиге уловил, как она пробормотала напоследок что-то вроде: «Спаси нас и помилуй…» — вероятно, на этот раз готовясь уже всерьез отойти ко сну. В тот же миг снова раздался стук в дверь.
На сей раз бедняжка, покидая свое ложе, не вздыхала даже, не бормотала свое неизменное «уй-бай, поясница», — так сильна была ее досада. Молча откинула она угол занавески и смотрела в окно долго, будто чем больше вглядывалась, тем меньше доверяла своим старым глазам. Вдруг она отпрянула от окна, как если бы там, снаружи, ей померещилось некое привидение… Словно в надежде, что оно исчезло, она вновь заглянула в окно, приставив для верности ладонь к глазам, но так же, как и в первый раз, отпрянула назад, второпях задвинула занавеску и в изнеможении плюхнулась на диван. Она посидела немного, упершись неподвижным взглядом в одну точку, затем, стараясь не заскрипеть, прикорнула, затаилась между спинкой и валиком. Глаза ее закрылись, она притворилась спящей.
Тот, кто находился в это время на улице, не мог, разумеется, наблюдать за лукавой игрой с нечистой силой, да и не до этого ему было. Сначала забарабанили в дверь, потом в окно. Вахтерша не шевельнулась. Но стучавший не унимался. Стекло дребезжало
Со звоном и грохотом рванулся, вылетая из петли, крюк… Да, Едиге не ошибся в своих предчувствиях: они…
Бердибек накинулся на вахтершу прямо с порога:
— Это просто безобразие! Просто издевательство! Целый час, понимаешь, торчим на морозе, окоченели — хоть умирай!..
— Хочешь — помирай, хочешь — не помирай, твое дело, — отвечала вахтерша строптиво. — Только на меня не кричи! Ты кто такой, чтоб кричать?..
— А я не кричу, — сказал Бердибек, — я не кричу, мамаша… — Он и вправду снизил голос, но интонации его не стали от этого менее угрожающими. — Я не кричу, а вот возьму и пожалуюсь, доложу, кому следует, как вы здесь самоуправствуете! Доложу, как вы дверь закрываете раньше законного времени! Мы подошли без трех минут двенадцать…
— И пощай! — сказала вахтерша. Зная капризы своих часов, она не решалась продолжать спор по-казахски и перешла на русский, как обычно поступала в затруднительных случаях. «И пощай» значило в ее устах: «И пускай!.. Иди, жалуйся, это мое дело, когда закрывать!..» — Шляться, ходить не надо, — продолжала она, устремляясь в наступление. — Окно стучишь, спать людям не даешь! Сапсем с ума што ли сашол! Стекло разобьешь — кто отвечать будет?.. — Старуха отвернулась, давая понять, что на этом разговор закончен, и занялась дверью.
— Не ваше, — сказал Бердибек мрачно, — не ваше дело, мамаша, когда и где мне гулять. Ваша обязанность — своевременно закрывать и открывать дверь, и вы за это получаете от нашего Советского государства деньги. Смотрите у меня! Со мной, знаете ли, шутки плохи!..
Он что-то еще выговаривал ей про права и обязанности — про свои, понятно, права и про ее, понятно, обязанности, тут уж старухе, которая за всю свою жизнь и дня не училась, было не тягаться с аспирантом-историком!..
Зато Едиге чуть не выскочил из своего угла, чуть не взорвался… Но вспомнил, что находится на наблюдательном пункте и не должен обнаруживать себя перед противником. К тому же, честно говоря, он не очень-то прислушивался к тому, что там плетет Бердибек…
Он смотрел на Гульшат, на ее лицо — бледное, застывшее… То ли она вконец продрогла на морозе, то ли ее, как и Бердибека, рассердила упрямая старуха… Войдя в общежитие, она попыталась ей улыбнуться, но из улыбки ничего не получилось, она тут же растаяла на губах у Гульшат, — растаяла, пропала. Губы ей не повиновались. А глаза… Однажды на автобусной остановке он увидел девушку лет двадцати, слепую, в обеих глазницах у нее были вставлены протезы, из стекла или пластмассы, из чего их делают, Едиге не знал, но сделаны они были мастерски, сразу не заметишь, не отличишь… Тем более, что и осанка у девушки была независимая, гордая, и улыбалась она чему-то, беседуя со своим спутником, но в глазах ее — вот что сразу бросилось Едиге — не было тепла, не было света жизни, мертвым, неживым блеском они блестели… У Гульшат, подумал он, точно такие же глаза — чужие, закоченевшие, мертвые.
И пока Бердибек поучал старуху-вахтершу, пока толковал ей о правах и обязанностях, Гульшат стояла как бы в стороне, вдалеке. Казалось, разговор ее не касается. Слышала она его или нет, по лицу было не определить. Только когда Бердибек — в который раз! — повторил: «Со мной шутки плохи!..» — она хотела ему что-то сказать, но то ли не осмелилась, то ли неловко было перед вахтершей — вмешиваться, перебивать его… И Гульшат обратилась к ней — мягко, просяще:
— Извините нас… Это я во всем виновата…