Голубое марево
Шрифт:
Все рассмеялись.
— И отец, и мать у тебя — казахи, а сам ты — дурачок, — сказал кто-то. А еще кто-то возразил:
— Смех смехом, а что мальца с этаких пор приучают свой род различать — это ни к чему…
— Ничего, — возразил Дауренбек, — сегодня помнит — завтра забудет… Но вот о чем, сынок, никогда не забывай: отец у тебя может быть русский или немец, мать — казашка или калмычка, это не так уж важно, главное, что ты — советский… Вот это запомни накрепко и никогда не забывай…
Он порядком поблек и усох, старина Дауренбек, но голос его был еще звучен и тверд. Чувствовалось, энергии у этого человека хоть отбавляй. Он в полную мою власть отдал служебную машину и до тех пор, пока я не уехал, постоянно был рядом со мной. Большинство необходимых сведений я почерпнул у Дауренбека. И должен заметить, он рассказал мне все, как было, ничего не утаивая. Только расспросы о гибели
Похоронили их на окраине большого и старого кладбища. Я увидел два холмика, оба они не составили бы в длину и одного кулаша [37] . Поначалу холмики эти, из кирпича-сырца, были сложены в виде колыбели, но со временем дождь и ветер почти сровняли надгробья с землей, могилки заросли полынью. В изголовье стоял невысокий гранитный обелиск, один на двоих. На нем были выбиты лунный серп и надпись: «Братья Нартай и Ертай Арыстанбековы».
И тут я вспомнил отца этих ребят. Для одного из праздничных номеров нашей газеты мне пришлось брать у него интервью. Он принял меня дома, в своем рабочем кабинете. Пока мы разговаривали, рядом играл мальчонка лет пяти или шести. Резвости ему было не занимать. Он сражался с невидимыми врагами на саблях, и пел песни, и валялся на ковре, и в конце концов свалил с книжного стеллажа несколько увесистых томов, разыскивая книжки с картинками. Пожалуй, он был слишком избалован. Внук?.. Нет, оказалось, что сын. Слово за слово, и я впервые услышал о пропавших детях, которых, несмотря на все усилия, так и не удалось разыскать.
37
Кулаш — мера длины: расстояние между концами расставленных рук.
Вернувшись в Алма-Ату, я думал тут же пойти к Арыстанбекову. Но, поразмыслив, решил, что это ни к чему. Мало удовольствия — сообщать отцу столь печальную весть… «Сейчас старшему было бы тридцать пять, младшему — тридцать три, — говорил он. — У обоих, наверное, дети, такие же, как мой Алтай… Где-то они живут, и рано ли, поздно ли, должны объявиться». Что на всем белом свете дороже надежды? Я не нашел в себе ни сил, ни желания погасить ее искорку в душе человека, который сумел заново разжечь огонь у себя в очаге, поднять новый шанырак над своей головой…
Не заполнил я и место в газете, отведенное мне в связи с моей командировкой.
Когда мы прощались, Зигфрид сказал:
— Только презренный человек скрывает свое происхождение. Я никогда не забуду своего куке, аксакала Ахмета, воспитавшего и вырастившего меня. Его фамилию ношу я сам, и носят мои дети, и будут носить дети моих детей. Но живет во мне память и о том человеке, который подарил мне жизнь, — о моем дорогом отце Вольфганге Вагнере, погибшем в рядах испанских республиканцев, сражаясь с фашистами. Кто же я, спросите вы, кем считаю себя по нации?.. Я и сам иногда задумываюсь над этим. Немец?.. Не вполне. Казах?.. Тоже не совсем верно. Происхожу от немцев — это будет поточнее. Ну, а дети мои… Они как ответят на этот вопрос?.. Впрочем, так ли это важно — копаться в своей родословной? Сейчас мы все — русло одной реки, дети одного отца. Или, если хотите, члены одной семьи, сыны одного улуса… К чему растравлять старые раны?
Мне показалось, что это сказано им было не только от своего имени, ко также и от имени Якова, Рашита, от имени всех… Тогда я задумался всерьез над его последними словами, но потом понял, что они совершенно правильны.
И все же было жаль бросать на ветер все то, что услышал, узнал, увидел собственными глазами в этой поездке, жаль было родившихся в связи с нею мыслей. Изменив имена реальных людей, слегка оживив картины, сбереженные их памятью, я написал не то повесть, не то цикл переплетенных между собою рассказов… Не знаю сам. Журналист из меня не вышел, — может быть, выйдет писатель?.. В душе
Как бы то ни было, пока все решится, у меня впереди еще достаточно времени…
1973
Перевод Ю. Герта.
СМУГЛЯНКА
«Уважаемый наш Беке! Сегодня получили наконец ваше письмо, и радости нашей края не было. У нас все хорошо, все живы-здоровы. Секиман топочет по дому, совсем как медвежонок. Спросишь его: «Где куке?» Ручонки разведет: «Неть куке». Пальцем ему погрозишь, а он пальчик поднимет и скажет: «Куке — ау. Куке — мау». Это значит: папа мой в Москве… Такой хороший.
Новости наши: паспорт получила, метрику на Секена оформила, в ясли приняли. Это соседка помогла. Отношу его на всю неделю, только на выходные отдают обратно. Теперь уже пять дней как устроилась на фабрику. Пока что ученицей. Зарплата, конечно, маловата, но говорят: будешь хорошо работать — побольше выйдет, станешь в коллективе как все.
Беке мой! Как я скучаю без тебя! Народу в городе — яблоку не упасть, а все равно как в пустыне. На кого опереться? С кем посоветоваться? Старики говорят: когда все хорошо кончается, так тысяча дней страданий одним днем обернутся. Лишь бы «аллах не обделил нас своей милостью.
Куке ты наш! Ты уж с силами соберись, забудь покой, не бойся спрашивать у своих ученых руководителей чего не знаешь, советуйся, на ошибки покажут — исправь. Защитись. Ни о чем другом, не думай. Обо всем забудь. За нас не беспокойся. Ты же сам говорил: как кончу — так на другой день и защита. Ну не на другой день, так еще полгодом позже — не беда. Терпи, до конца терпи. По письму твоему судить, ты пал духом и уныние завладело твоей душой. Держись, родной мой! Добрых людей, что могут помочь, там же больше, чем здесь. Не один, так другой поймет. Лишь бы с пути своего не свернуть…
Да, вот еще что: ваш руководитель профессор Махмет-аксакал в тяжелом состоянии попал в больницу. Говорят, кровоизлияние в мозг. Помнишь, такой проныра был малый, в прошлом году аспирантуру кончил, диссертацию еще защищал, Бикали зовут? Так я на улице его вчера встретила. Он мне и сказал.
Что еще? Желаю на пути вашем встретить вам удачу, пусть другом вашим будет святой Кыдыр, пусть поддержат вас духи предков.
Письмо написала и рассказала о своем житье-бытье ваша добрая и верная супруга.
А это Секитая рука. Это он привет посылает. Пальчики растопырил — чтобы куке на пять защитился и быстрее вернулся.
Чуть не забыла. Вверху у него еще один зуб прорезался. Теперь у нас уже десять зубов. Пряник или сухарь попадется — хватает и грызет. Сегодня ему исполнилось полтора года. Джигит уже.
Раз работа теперь есть — нам полегче будет. С первой получки вышлю денег. Не хотела дожидаться, да взаймы никто не дал».
— Т-у-у-у, Бексеит! Стою битый час, наверное, — хоть бы оглянулся! Враг разнесет твой дом — ты и ухом не поведешь. Мало по архивам хлама бумажного перетряс, так и дома вверх дном все. Человека нанять прикажете эти горы вымести? И откуда все это повыволок?
— Сам не знаю, байбише. Сам удивляюсь.
— Ай-ай-ай, что за слова?.. Феодал недобитый!
— Между прочим, этот феодал за свою жизнь немало сделать успел, а прожил не так уж много. Вот, пожалуйста, оттиски статей из академических журналов, вот — научные доклады, вот — рецензии на труды других ученых. Огромная работа. А большая часть ее еще не видела света. Соберу все, и еще одна книга готова. Что вы на это скажете?
— Идея недурна.
— Только одно грызет… Моя первая кандидатская… Так и бросил, не защитил.
— «Колонизаторская политика царского правительства в Казахстане в начале XX века». Она?
— Да.
— Этот орешек разгрызть не просто…
— Был бы топор хорош, так и войлочный кол вобьешь. Не в теме загвоздка, а как подать.
— Ты прав. Ведь сам говорил, работа отличная. Жаль только, света не увидела.
— Сейчас я проглядел ее. Конечно, в таком виде куда ее понесешь… Слишком уж вольно я размахнулся. Факты, документы — все верно, все точно. Но выводы — сомнительны… Не сомнительны даже, а как-то легковесны… Жаль, что там говорить. А так бы получился труд увесистый, листов на тридцать.