Голубое марево
Шрифт:
Дней шесть пролежал Кок-Даул под кроватью дедушки в передней комнате. Во двор теперь почти не выходит, только по нужде. Не ест. Иногда вдруг заскулит от боли, причиняемой тяжелыми ранами, и снова лежит молча, жалко глядя налитыми кровью, полуослепшими старческими глазами. Кажется, страдает, что ему пришлось пережить такое позорное поражение от какого-то сторожевого пса, которого в былое время он бы одним ударом уложил насмерть. Так, в общем, объяснила бабушка. Совсем изменился Кок-Даул с тех пор. Свернувшись, выставив свои торчащие кости, лежит и лежит у печки. Спит или просто дремлет.
Сидя на задних лапах, Кок-Даул опять положил передние Едиге на плечи. «Проголодался, дай чего-нибудь», — говорит. Едиге взял своими маленькими ручонками горсть пшеницы из чашки и высыпал на кошму. Пес понюхал и вновь подтолкнул Едиге лапами. Теперь Едиге, перебрав лежавшие на столе кусочки и попробовав их на зуб, дал Кок-Даулу курт, самый
— Сделать бы ему болтушку из отрубей, да где они… — сказала мама, глядя, как Кок-Даул безуспешно пытается размолоть остатками зубов твердый сыр. — Откуда быть отрубям, раз муку не мелем.
— Дай ему, что осталось от ночного мяса, и налей побольше бульона, — велела бабушка.
Когда Едиге с красивыми деревянными санками, на которые был положен кусок рогожи, вышел во двор, Кок-Даул выбежал вслед за ним. Утренний трескучий мороз начал сдавать. Огромное, круглое желтое солнце будто бы с великим трудом взбиралось на гору Кара-унгур. Уже осилило более чем половину пути до вершины и висит теперь над скалами на высоте поставленного стоймя шеста. Небо блеклое. Снежинки в сугробах, серебряно поблескивая в слабых солнечных лучах, словно бы очищают воздух, и дышится легко и свободно. Все вокруг объято безмолвием. Белое безмолвие. Кажется, природа еще не очнулась от ночного сна. Ни звука, ни движения… Только старая, подзавалившаяся каменная зимовка, стоящая в самом центре этого покрытого белым мраком мира, да беспорядочные следы овец, их чернеющий на свежем белом снегу помет говорят о том, что тут есть жизнь.
Едиге повернулся и посмотрел в противоположную сторону — на горы Жуар-таг. Сопки, плавно перетекавшие одна в другую, были похожи, как сестры. Вчера их солнечные стороны, обращенные к зимовке, еще чернели расселинами и падями, теперь же все это укуталось в белое одеяло. Только лишь серые скалы были засыпаны снегом наполовину и торчали из него, будто выпятив грудь. Едиге заметил, что на одной из скал со срезанной плоской вершиной стоит в стойке стража архар. В синевато-тусклом воздухе он был едва-едва различим. Едиге присмотрелся — почти под ногами у стража лежал еще один архар, а поодаль от них, отдыхая, каждый в свою сторону головой, лежало еще несколько. Едиге пригнул одно колено, скинул варежки из верблюжьей шерсти, вытянул левую руку вперед, будто поддерживал ружье за цевье, и указательным пальцем правой несколько раз нажал на «спуск»:
— Пух! Пух! Пух!
Что-то теплое, влажное и мягкое прошлось по лицу — это лизнул Кок-Даул.
— Фу, дурачок! — сказал Едиге, стирая собачью слюну с лица пушистым снегом. — Ты бездельник. Овец не сторожишь. Даже еду, которую тебе кладут в рот, не можешь проглотить сам. Только и знаешь спать. Лучше бы отправился в горы да поймал хотя бы одного или двух архаров!
Кок-Даул облизнул пасть длинным красным языком и остался стоять, помахивая хвостом.
— Хочешь сказать, состарился. И ата состарился, но он же пасет овец. И аже состарилась, но все время что-нибудь делает. Вот вернется куке, получишь трепку.
Кок-Даул, скуля, лег на снег, будто хотел сказать: виноват, нехорошо веду себя, прости, родной!..
— А-а! Боишься! Ладно, не хнычь. Поймай тогда хотя бы лису. Большую-большую, красную-красную и с длинным хвостом. Сошьем шапку куке. Почему не киваешь головой? Ничего до тебя не дошло, а? Нет у тебя ума. Ладно, идем, будем кататься на санках.
Гуляя, Едиге не уходит далеко от дома. Возле зимовки есть небольшая сопка, она носит у него название Салазки. Это корым — курган, насыпанный из камней, древнее захоронение. Он сейчас тоже покрыт толстым, плотным слоем снега. На самой вершине корыма — большой серый камень. Это — балбал — каменная баба. Плечи, шея, голова — ничего не очерчено, одна сплошная глыба, да не ясны уже и черты лица: жгло солнце, дул ветер, сек дождь и снег — линии стерлись, человеческий облик лишь угадывается. Но в воображении Едиге — это храбрейший витязь, не отступающий перед самой дикой, пронизывающей холодом бурей, не боящийся ни ночного безмолвного мрака, ни волчьего воя, от которого мурашки бегают по спине. Снег почти до половины завалил его, видна только рукоять меча, прикрепленного к поясу. Но он не страдает от этого. Стоит молча, в гордой, независимой позе, выпятив грудь. Конечно, ему не очень-то приятно так стоять, но он не подает виду. Едиге, сжалившись, погладил витязя по голове. Он был весь холодный. Едиге почувствовал это даже сквозь варежки. А Кок-Даул не обратил никакого внимания на балбала. Собака ведь. Для нее это просто камень.
— Ну, поехали!
Кок-Даул сделал вслед за Едиге только два прыжка и остановился. Выпавший ночью снег не давал санкам съехать вниз. Старый накат был засыпан им. Только после того, как Едиге спустился несколько раз, он немного расчистился. Но все равно санки не едут далеко. А Кок-Даул будто привязан к ним. Когда Едиге съезжает вниз,
На этот раз санки съехали дальше обычного. Едиге подождал Кок-Даула — его не было. Он оглянулся — пес стоял, навострив уши, вытянув вперед морду, и пристально смотрел в сторону Жуар-тага.
Бросив санки, Едиге бегом поднялся наверх. Стадо архаров беспорядочной массой спускалось к подножию Жуар-тага. Едиге взглянул на Кок-Даула, — кажется, пес не мог ясно различить: домашняя ли это скотина или дикие животные. Архары достигли котловины, лежавшей на их пути к Кара-унгуру, и встали сгрудившись. Стояли они недолго. Из стада вышел громадный самец с длинными закрученными рогами и ступил в снежную пучину; остальные, один за другим, последовали за ним.
Снег в низине глубокий. Самец-вожак идет впереди стада на длину шеста, и снежная целина разрезается за ним надвое. Иногда он чуть не весь уходит в снег — виднеется лишь его голова с громадными толстыми рогами. В таких случаях он несколько раз подряд подпрыгивает. Матово-белая грудь его блестит на солнце, снег, разлетающийся в стороны, отсверкивает серебром. Стадо, следующее за вожаком, пестро: есть и крупные самцы, есть и некрасивые на вид самки с прямыми, лишь чуть-чуть загнутыми назад рогами, есть и однолетки с двухлетками, у которых рога только-только пробились. Самцы словно плывут, и над снегом видны их темно-коричневые спины. Все они гордые и важные. Самки и однолетки с двухлетками двигаются торопливо, спешат и то и дело коротко подпрыгивают, но все равно не могут идти быстрее. Загибая пальцы, Едиге стал считать вслух: «Раз, два, три… девять, десять…» Пальцы кончились. А архары не кончаются. Тянутся один за другим, как верблюжий караван. Последние только ступили в низину. А вожак уже выбрался на твердое. Встряхнулся и стоит, окидывая взглядом свое стадо, гордый, важный, независимый. Он, очевидно, заметил Едиге с Кок-Даулом и немного обеспокоен. Стоит смотрит и будто бы торопит на своем языке: «Побыстрее! Побыстрее! Ну, поживее!» Выбравшиеся из снега архары скачут галопом к плоскому склону горы Кара-унгур и, двигаясь наискось по отношению к зимовке, уходят все дальше и дальше.
Вдруг Кок-Даул рванулся с корыма вниз. Едиге подумал, что к архарам, но он несся в противоположную сторону, к зимовке. Только теперь Едиге заметил, что до архаров совсем близко, однако на пути к ним — глубокий снег, и собаке пройти его невозможно. Бывалый пес пошел к подножию гор, где снега было мало. Он несся, взбивая снежную пыль, по большому полукругу. Архары почувствовали опасность, напирая друг на друга, стали торопиться выходить из низины и, выбравшись, большими скачками уносились прочь. Только вожак был спокоен. Но и герою, оказывается, хочется жить — последние два-три одногодка, отставшие от стада, еще не успели выбраться из снега, как вожак, закинув на спину свои тяжелые закрученные рога, похожие на толстый старый саксаул, задрав морду к небу, изо всех сил помчался в сторону гор. Но пес, затравивший в свое время не одного архара и прекрасно знающий их повадки, оказывается, уже перехитрил его: он уже занял путь к гребню, на котором было меньше всего снега и который был единственной дорогой к горам, и самцу пришлось повернуть обратно. Молодняк, потерявший голову от страха, сбивая друг друга, бросился в низину. Спотыкаясь и падая, одногодки пошли в обратную сторону по только что проложенной глубокой тропе. Из снега виднелись только их головы. Казалось, и вожак хотел последовать за ними, но, видимо, он понял, что это гибель, и резко рванул в сторону. Кок-Даул, шедший за ним на расстоянии выстрела, в тот же миг срезал путь и поравнялся с архаром. Едиге не видел, как пес цапнул самца за брюхо. Если бы прежние времена, когда зубы у него были целы и сил хоть отбавляй, живот архара был бы распорот и белый снег окрасился кровью. Но те дни давно минули, — архар лишь подпрыгнул и продолжал бежать. Кок-Даул, однако, не отставал — он вышел на гребень вслед за самцом. Расстояние между ними было в длину натянутой узды. Едиге заметил, что теперь, когда вышли на ровный, открытый гребень, Кок-Даул начал гнать, идя не по пятам, а чуть сбоку, и архар стал забирать все левее и левее, и они пошли на ту сторону горы Кара-унгур, которая была скалиста и непроходима. Вскоре они исчезли. Сколько Едиге ни вглядывался, ничего он больше не видел.
Теперь и играть стало неинтересно. Едиге еще несколько раз съехал вниз, постоял немного в раздумье и пошел к дому, везя за собой на ремешке санки.
— Кок-Даул ушел за архаром, — сказал он матери с бабушкой, очищавшим от навоза и закладывавшим новое сено в обнесенный плетеной тальниковой оградой загон, в котором обычно стояли старые овцы и исхудавший, неспособный пастись молодняк.
Оказывается, они тоже видели, как архары переходили котловину и как погнал вожака старый пес. Но особого восторга по этому поводу они не выразили.