Good Again
Шрифт:
— Мне нравится этот оттенок зеленого. На его фоне мебель смотрится просто отлично. И он очень идет тебе и успокаивает. Цвета, знаешь ли, многое рассказывают о людях, я всегда обращала на них внимание: о людях очень многое говорят вещи, которыми они себя окружают, — Эффи жестикулировала маленькой ручкой, указывая на некие комнаты, видимые только ей. — Загроможденные вещами интерьеры насыщенных, глубоких цветов говорят о склонности к задумчивости не особо организованных хозяев. Яркие цвета в скромно обставленной комнате — о больших амбициях, хозяевам, мол, и дела не до обустройства жизненного пространства. С теми же, кто предпочитает в основном белый, надо быть крайне осторожной — по моему опыту, он не
Мои мысли тут же обратились к белым розам Сноу, белым совещательным комнатам Койн в Тринадцатом и больничным палатам, где мне довелось бывать. Она была права — в белом пространстве жить невозможно.
— Вы с Питом раскрасили этот дом в зеленых, оранжевых и желтых тонах. Для меня это цвета самой жизни. Зеленый с деревянной мебелью напоминает о лесе, который ты так любишь. Оранжевый — цвет Пита, цвет солнца — теплого и щедрого. Я могла бы то же самое сказать и о желтом, но, сдается мне, в нем кроется и что-то еще, что-то важное. Что он означает, Китнисс? С чем для тебя связан этот цвет? — спросила она мягко.
Не знаю почему, но мне друг захотелось с ней поговорить.
— Одуванчики, — прошептала я.
— Одуванчики? — она взглянула на меня вопросительно.
Я глубоко вдохнула, голос мой охрип, так давно я им не пользовалась.
— В тот день, когда Пит отдал мне хлеб, я думала, что моя семья погибнет от голода. У нас не оставалось еды, мы уже давно не ели толком, и негде было ее раздобыть. Я рылась в мусорном ящике возле пекарни, когда меня оттуда прогнала его мать. Ты знала, что он специально подпалил хлеб?
— Специально? Я помню, ты что-то говорила такое в пещере, — вставила она.
– Да. Он увидал меня тогда, кожа до кости, и специально его сжег. Мать его за это побила, но он умудрился все равно бросить мне хлеб. Я отнесла его домой, и мы поели, как не ели уже много дней, — я замолчала, затерявшись в лабиринте памяти.
Она тоже хранила молчание в ожидании, когда я заговорю снова. Я повернулась на постели, выпросталась из-под одеяла, а Эффи протянув руку, вытащила что-то из моих спутанных волос у лба.
— На следующий день я хотела его отблагодарить. Но когда увидела его синяк, не могла и словечка произнести, и так и сказала ему ни разу это «спасибо» — до самых Игр, — теперь я уже сидела, прислонившись к изголовью кровати. — Я была такая ужасная трусиха, — произнесла я с горечью.
— Но на школьном дворе я увидала одуванчик. Сорвала его и рванула домой, чтобы взять корзину. Мы с Прим побежали на Луговину и собрали все одуванчики, какие смогли отыскать. В тот вечер мы ели остатки хлеба и салат из одуванчиков — цветки, стебли, все сразу. И тогда я решила, что мы сможем все-таки жить дальше.
Эффи смотрела на меня большими глазами, с которых плескалось чувство, которое я не могла распознать.
— Так желтый означает для тебя еду, первую, которую ты съела после того, как думала, что умрешь с голоду? — сказала она.
– Нет, желтый для меня значит одуванчик, который дал мне надежду. И для меня Пит — этот одуванчик. Он — моя надежда, — мой голос в конце сорвался, и я замолчала, тяжело дыша.
Слезы, которые и не пролились из моих глаз, сейчас свободно бежали по щекам Эффи. К ее чести надо сказать, что она не всхлипывала и не причитала. Она лишь вытерла из ладонью и тяжело, болезненно вздохнула. Так мы с ней и сидели, долго-долго, предаваясь каждая своим мыслям. Когда же она наконец заговорила, ее слова меня поразили:
— Когда я была в капитолийской тюрьме, я была уверена, что умру там. Они почти меня не кормили и будили в любое время суток, чтобы отправить на допрос. Я неделю как минимум не спала. Они все делали, чтобы выбить из меня сведения, которых у меня и не было, лишали меня еды, сна, и в конце концов начали избивать, —
— Ты должна понять. Я всегда была папина любимая дочка. Никто меня за всю жизнь и пальцем не тронул. Даже когда отец злился, он никогда не поднимал на меня руку. И я была готова умереть от первой же пощечины. Можешь себе представить, что после всего я была готова рассыпаться в прах, когда все это случилось. Я бы все отдала, чтобы избежать повторения этого, но они все равно возвращались и это повторялось несколько ночей кряду. К счастью, у меня отыскались друзья, которые поручились за мою верность, и в итоге меня выпустили через несколько недель, — снедаемая стыдом, видимо, за то, что у нее были такие друзья, она уставилась на свои руки.
— Когда меня отпустили, я была в ужасающем состоянии. Подскакивала на месте от любого шороха. Как во время пребывания в камере. Но так как за мной следили, я знала, что это не просто паранойя, я не преувеличиваю. Я видела их повсюду, как они за мной следили. Не могла больше есть. И я пошла к врачу, который прописал мне таблетки, которые надо было пить каждый день. Ужасная вещь, эти пилюли. От них у меня начала портиться фигура, — она машинально потрогала себя по животу. — Я больше не могла без содрогания смотреть на себя в зеркало. Не знала, что случилось в тобой, с Питом, с Хеймитчем. Люди стали пропадать бесследно — даже те, о ком бы я в жизни не подумала, что они могут заинтересовать правительство. Я не знала — арестованы ли они? Или ушли сражаться на стороне повстанцев? Все, с кем я была знакома, боялись говорить со мной.
В этот момент она взяла меня за руку и ощутимо ее сжала обеими маленькими, теплыми ладошками.
— Мне было так одиноко. Все меня бросили - все, кто был, как я полагала, для меня важен. И тогда я затеяла игру сама с собой. Каждый раз когда я теряла надежду, когда накатывали паранойя и страх, я стала вспоминать обо всех хороших вещах, которые происходили со мной в жизни. Поначалу, в подобном состоянии мне ничего путного в голову не приходило, но потом я вспомнила, как в детстве, когда сильно болела, родители сидели возле меня всю ночь напролет, пока мне не стало получше. Вспомнила о своей подруге, которая собирала невероятные, самые модные туфли. У неё их было уже пруд пруди, но она все равно влезала в долги, чтобы купить самые новые. Она так меня любила, что отдала мне пару своих лучших «Везувиев», чтобы я отправилась в них на модный показ, — она улыбнулась при этом воспоминании. — И я вспомнила одного человека, который долго передо мной извинялся за то, что обидел меня во время Тура Победителей, просто чтобы не задеть мои чувства.
— А разве я не задела твои чувства? — спросила я — теперь уже вся внимание — до глубины души пораженная ее словами. Вот уж не думала, что она способна когда-нибудь такое сказать.
— В то время так оно и было, но я была ужасной дурой. Но я все равно знала, как редко ты извиняешься. И раз ты сделала это, значит хотела поднять мне настроение. Это само по себе было маленьким подарком, — Она улыбнулась, погладив меня по руке. — Помню, как Финник спас на арене жизнь Питу. По мне, так это было одно из самых удивительных событий, какое мне доводилось видеть. Я думала, что постарела лет на десять, пока он лежал там не земле, не шевелясь, — ее слезы теперь текли уже бесконечным потоком, и она их уже не утирала. — Знаешь, Китнисс, мир может быть и ужасное, наполненное злом место, но его населяют люди, которые творят добро, любят и нужно думать в первую очередь об этом. Я никогда не видела никого, кто бы так умел любить, как ты. Так собирай для себя эти маленькие чудеса, когда блуждаешь во мраке, и ты оттуда выберешься. Попробуй. Ну, назови что-нибудь?