Good Again

titania522

Говоря по справедливости, там было и несколько новых временных убежищ — маленькие деревянные вагончики, построенные для самых обездоленных. Там, может, и были электрические генераторы, но пока в округе жило так мало людей и провода до них еще не дотянули. Из здешних труб в предвечернее небо поднимались столбы вонючего серого дыма. Это был добрый знак, и, зная о еженедельных поставках продовольствия из Капитолия, я искренне надеялась, что люди здесь больше не страдают от голода. Как будто в подтверждение моих мыслей, там и тут были разбросаны коробки, меченные новым гербом Панема, одной из версий моей Сойки-пересмешницы. Но они разбухли от влаги и местами развалились, утонув в грязи. Возле домишек я замечала

следы запорошенных теперь снегом палисадников. Зима скрыла от глаз и виноградные лозы, и изрытую лопатой спящую землю.

Я пошла дальше, на север, на Верхнюю Четверть, мимо ныне заброшенных шахт. И вскоре вновь очутилась на свежевымощенных улицах. Там я увидела хорошо знакомое здание, где прежде сидело шахтерское начальство. Стоило мне подойти ближе, и меня накрыло странное чувство, что сюда-то меня и вел внутренний компас. Передо мной было довольно старое прямоугольное, безо всяких изысков строение. Там, где ставни были не заперты, окна блестели недавно вставленными стеклами. Здесь гравийная дорога из Шлака встречалась с бетонной мостовой, как в центре, и здание своим парадным входом глядело в сторону более зажиточной части города, поворотившись к Шлаку задом, будто стыдясь убогого соседства.

Помедлив на ступеньках, я обратила внимание на новенькую табличку, ее сияющая поверхность заметно выделялась на старой, потемневшей от времени, угольной пыли и пепла стене. Она гласила «Общество призрения Дистрикта Двенадцать». Конечно. Сиротский приют. Прежнее здание было стерто с лица земли при бомбардировке, и теперь он был организован здесь. Хотя дети прежде часто гибли до срока от голода и болезней, но были и те, кому выпадала еще более печальная участь — попасть в общественный приют. Не было нужды даже слушать истории о побоях и унижениях, царивших в приюте, которые тогда ползли по городу. Мне лично хватало одного взгляда на приютских детей в школе, изможденных, с кровоподтеками, в мешковатой или слишком узкой одежде, трещавшей на них по швам, чтобы все понять самой. Шанс выжить у таких детей был еще ниже, чем у детей из Шлака, если он был вообще. Одной из причин, по которой я принялась охотиться в одиночку и держалась подальше ото всех после смерти отца, была как раз отчаянная нужда уберечь себя и Прим от этой безнадежной судьбы.

У меня не было никаких оснований здесь оставаться, и все же я не могла просто уйти. Любопытство вынудило меня пойти вокруг здания и заглянуть в одно из незанавешенных окон. Внутри я увидала длинные столы, уставленные мисками с супом. И чрезвычайно мало шума и оживления для компании из двадцати примерно детей и подростков разного возраста, сидящих за этими столами. Если они и переговаривались друг с другом, то лишь еле слышным шепотом. Четыре строгих дамы были заняты на раздаче еды: одна разливала суп, другая придерживала горшок с варевом, третья проверяла, всем ли хватает ложек и вилок, и, наконец, последняя пыталась расчистить место в конце стола для девчушки в инвалидном кресле.

Была в этих тихих шепотках какая-то странная, отчаянная односторонность, слушатели отчего-то весьма слабо реагировали на то, что им говорили, и в глазах у многих детей я заметила помертвелое выражение, которое больно полоснуло мне по сердцу. Я ощутили холод куда более жуткий, чем настоящий мороз.

Не знаю отчего, но, когда я отошла прочь от окна, мое сердце учащенно билось. Я все меньше и меньше замечала мир вокруг, сворачивая на запад, затем на юг, чтобы вернуться в пекарню. Меня не было, пожалуй, не меньше часа, и, когда я вошла через заднюю дверь, Пит оторвался от своих занятий и, окинув меня взглядом, вопросительно поднял брови. Еще бы, ведь я явилась с пустыми руками — так же, как и уходила. Я даже не стала делать вид, что выполнила что-то из запланированных дел. Лишь пожала плечами, вымыла руки

и облачилась в фартук.

Как-то я протянула до вечера, хотя по большей части пребывала в прострации. Внутри все так перемешалось, что было совершенно невозможно разобраться в хаотичном нагромождении чувств и мыслей. И я затосковала по тихому лесному уединению. Мы снова вернулись в наш постоянный дом, так что каждый день, еще до наступления сумерек, возвращались в Деревню Победителей. Но сегодня, вместо того, чтобы отправиться домой, я повела Пита к лесной опушке.

— Куда это мы? — поинтересовался он.

Этот вопрос вырвал меня из глубокой задумчивости, и я помедлила, прежде чем ответить.

— Просто хочу прогуляться по лесу, пока не стемнело. Ты-то к этому готов? — я пыталась его дразнить, но в моих словах звучала фальшивая нотка.

Он кивнул, но посмотрел на меня с опаской.

— Что у тебя на уме? Ты весь день сама не своя.

— Смогу тебе ответить, когда сама докопаюсь. Обещаю, — я крепко сжала его руку, пока мы шли. Мы замолчали, и я крутила и крутила в мозгу разрозненные мысли. Пит же, как идеальный компаньон, оставил меня наедине с моими мыслями. А я все вспоминала о детях на ступеньках их убогих домишек, дрожащих в одежде с чужого плеча. И думала о заставшем выражении в глазах тех юных сирот. Думала о колдобинах в Шлаке, и ровных мостовых городского центра. И вскоре, слишком скоро, небо окрасил закат, и нам пришлось возвращаться в Деревню.

Когда мы оказались дома, Пит уселся у камина и принялся разжигать огонь, я же пошла на кухню греть нам ужин. Я смотрела на этот дом, как будто бы впервые его видела. Хотя успела к нему привязаться — это был не просто дом Пита, но наш общий дом, и мы как следует обжили его за этот год. Но сейчас мне казалось, что я нахожусь в неправильном месте. И тут Лютик потерся о мои ноги, в своей обычной манере скрипуче мяукая. Этот зверь был далеко не самым ласковым питомцем на свете, но даже он знал как себя вести, когда речь шла о кормежке в холодное время года. Раз уж охотиться зимой было особо не на кого, он мудро рассудил, что надо бы меня умаслить, чтобы получить кусок повкуснее — как же мало ему нужно для счастья, думала я.

Накрывая на стол, я издалека заслышала громкие шаги Пита по направлению к кухне. И вот уже его руки обняли меня сзади, и я инстинктивно прильнула к нему. Он обо мне тревожился. Как я опасалась его приступов, так он — моей хандры, моего погружения в тьму депрессии. Я ощущала холод, заползший в сердце, и жаждала, чтобы он меня отогрел. Положив на стол вторую ложку, я повернулась к нему и его поцеловала, обвив руками шею, прижав к себе. И смутная тоска, что меня снедала, вдруг стихла, успокоилась. И вскоре для меня остался лишь он, его приятная на ощупь теплая рубашка, облегающая его руки и плечи, сильные пальцы на моей спине. Когда мы, наконец, разорвали поцелуй, оба едва дышали. Я уже намеревалась отложить уже стынущий ужин, чтобы отогнать грызущую пустоту, и потянулась к пряжке на ремне его брюк, но тут его желудок издал утробное урчание, и Пит невольно прыснул. И это окончательно прогнало тот, другой голод. Смущенно улыбаясь, я убрала руку, и мы сразу же уселись и принялись за еду.

Но вскоре Пит поднял на меня глаза и изучающе, внимательно взглянул, явно в ожидании. От него веяло спокойствием, и все же в морщинках у глаз таилась тень сомнения, которая заставляла плескавшуюся в них синеву вспыхивать ярче. Потупившись, я принялась разглядывать свою тарелку, а когда вновь взглянула на него, обнаружила, что он все еще пристально на меня смотрит.

— Мы оба с тобой те еще упрямцы, верно? — пошутила я с деланной веселостью.

— Ты меня знаешь, — ответил он просто, но явно со значением. Он просил меня доверять ему. Довериться. Поделиться с ним тем, что меня гложет.