Good Again
Шрифт:
— Возьми меня за руку, пожалуйста, — попросила я Пита дрожащим голосом.
— Конечно, — ответил он и сжал мою ладонь в своей — большой, теплой, покрытой мозолями.
Мы неуклюже поднялись по лестнице — мне даже пришлось идти бочком, лишь бы не отпускать его руки. Я привела его к комнате возле хозяйской спальни и отперла дверь маленьким ключиком на связке. Скрип открывшейся створки на несмазанных петлях пронесся по заброшенному дому как одинокий вой. Я не посмела переступить через порог, как не смела этого делать и прежде, вернувшись после войны в Двенадцатый. Сальная Сэй раньше изо всех сил старалась поддерживать здесь чистоту и порядок, и все было на своих местах, как будто вещи ждали её скорого возвращения.
— Спальня Прим, — сказала я, и мой голос сорвался. Я следила за тем, как он озирает комнату: большую двуспальную кровать с бело-розовым пуховым одеялом, письменный стол, на котором все еще лежала пожелтевшая бумага и высохшие перья, шкаф с ее одеждой. Как и у меня, у Прим было совсем немного личных вещей: кожаный мешочек с вырезанной из дерева примулой в нем, которую ей подарил наш отец, небольшая коллекция вышитых носовых платков, которую мать забрала из своей прежней жизни в торговом квартале, покидая его ради любви и прозябания в Шлаке, сделанные из тряпья и прочих ненужных огрызков куколки, ленты, заказанные для нее в Капитолии, после Победы на 74-х Голодных Играх. Вот и все, что оставила после себя эта прекрасная, сильная девочка, которая так долго была средоточием всего хорошего, что было в моей жизни.
Пит коснулся изголовья кровати, занавесок, повертел в пальцах разные штучки, которые лежали на письменном столе. Потом обернулся и по смотрел на меня, ожидая объяснений.
Я опустила глаза и уставилась на свои руки.
— У меня был ребенок. И она погибла. Погибла из-за меня, и я вряд ли смогу когда-нибудь до конца это пережить. Я не могу иметь детей, не смогу выносить ребенка в этом теле, — и вытянула руки в стороны. — Потому что это тело для этого не предназначено. Я для этого не предназначена. — я посмотрела сквозь него на обстановку комнаты. — Знаю, я жалкая, трусливая, эгоистичная, но я каждой клеточкой тела питаю надежду, что я все-таки не беременна, потому что я не знаю, что я буду делать, если это так. Я буду самой ужасной матерью на свете. Всю свою жизнь я буду жить с бременем страха, что с нашим ребенком что-нибудь случится, или что я не смогу о нем позаботиться, и я не знаю, как с этим справиться.
Пит долго-долго неотрывно смотрел на меня, обдумывая все мною сказанное, и лишь потом осторожно промолвил:
— Я могу принять, что ты чувствуешь. Но я не согласен с фактами. И я ни на миг не допускаю, что ты можешь стать матерью, которая пренебрежет своими детьми или откажется от них, — он помолчал, и затем тихо добавил, — Ты — не твоя мать.
Я приняла это, так как Пит не стал утверждать, что моя мать была образцовой родительницей — как бы там ни складывались обстоятельства — и лишь от Пита я была готова услышать такие слова.
— Даже если бы это было правдой, я все равно не хочу приводить в этот мир своих детей. Откуда мы можем знать, что это правительство не свергнут, или что оно не прогниет настолько, что снова возродит Игры? Как мы сможем жить с мыслью, что мы допустили, чтобы подобное случилось с нашими детьми?
— Ты права, мы не можем этого знать, — сказала Пит спокойно.
— А если так, то зачем рисковать? — я уже умоляла, внезапно возжелав, чтобы он не держался со мной так отстраненно и не стоял так далеко.
— Китнисс, если уж на то пошло, зачем вообще хоть в чем-то рисковать? Зачем нужно отстраивать заново разрушенное, открывать пекарню, жениться, да вообще жить дальше? Если думать таким образом, то абсолютно все теряет смысл, — Пит сделал глубокий вдох и шагнул в мою сторону, к моему огромному облегчению, но все же остался по ту сторону порога, исподволь призывая меня сделать шаг навстречу и воссоединиться с ним. — Я люблю тебя и хочу однажды завести с тобой семью. И мы будем любить наших детей, защищать их и делать для них все,
– Пит, я не думаю, что когда-нибудь захочу завести детей. То есть, если я уже беременна, я с этим разберусь, но дети никогда не были частью моего плана на жизнь. Если ты не захочешь жениться на мне из-за этого, я пойму, — сказала я едва слышно, глядя на свою прекрасную жемчужину и поглаживая её сияющую серую поверхность подушечкой указательного пальца.
Пит явно не был готов к такому повороту.
— Ты ведь шутишь, верно? Ты всерьез полагаешь, что откажусь на тебе жениться оттого, что ты думаешь, что не захочешь иметь детей? — я лишь пожала плечами: нынче я вся состояла из страхов, и рождение детей было одним из них. — Мы с тобой так молоды. У нас вся жизнь впереди, чтобы поразмыслить об этом. И я собираюсь попытаться тебя переубедить… — он одарил меня одной из этих своих лукавых, дьявольских улыбочек, от которых у меня подгибались колени. — И собираюсь не упустить ни единой возможности сделать так, чтобы ты залетела… — и он так многозначительно задергал бровями, что я невольно прыснула. — Я уважаю твою точку зрения, даже если и думаю, что ты чересчур упряма. Но я даже не надеялся, что мы вообще можем быть вместе, так что, — Пит, наконец, шагнул в коридор и я была счастлива, что снова могу оказаться с ним рядом. — Мы это выясним постепенно. Не обязательно сразу иметь на все готовые ответы.
— А что, если я беременна? — спросила я.
— Тогда мы будем справляться с этим вместе, как и со всем остальным.
Мое напряжение от этих слов стало таять. Когда Пит о чем-то говорил, это всегда звучало так убедительно: мои страхи не выдерживали сравнения с его разумными доводами и постепенно теряли свою силу. Впервые за день я почувствовала присутствие надежды, хотя страх, что я беременна все еще пульсировал где-то в глубине, как змея, готовая к атаке. Но я уповала на его силу, его оптимизм, уверенность, что я когда-нибудь смогу в этом плане измениться. Он отвернулся и запер дверь спальни, и еще немного постоял, глядя на нее.
— Китнисс, ты же понимаешь, что тебе придется обсудить это с Доктором Аврелием, верно? — сказал он, кивнув на закрытую дверь.
Я лишь кивнула и пошла прочь, и он тоже больше ничего об этом не сказал.
***
Когда на следующее утро мы уже заканчивали мыть посуду после завтрака, в нашу дверь вдруг кто-то забарабанил. Ночью я толком не могла заснуть, а когда засыпала — погружалась в кошмары о Прим и разлетающихся на кусочки детях, они не кончались, и Питу приходилось трясти меня и будить. Порой эти дети были безликими, порой выглядели как обитатели сиротского приюта, или как те подростки, которых я мельком видела в городе. Но кем бы они ни были, каждый кошмар наполнял меня невероятным ужасом, пока я не проваливалась в короткий сон в предрассветный час. Когда я отпирала в то утро дверь, меньше всего я ожидала увидеть за ней Хеймитча, который стоял, прислонясь к дверному косяку — на нем было нечто, что когда-то было стильным серым зимним пальто. Он был последним человеком, которого мне сейчас хотелось бы видеть, и в свете того, что к нам вот-вот должна была пожаловать местный врач.
— Приятно видеть тебя снова бодрой, как огурчик, солнышко. Что у вас нынче на завтрак? — он вошел внутрь, не дожидаясь приглашения.
— Хочешь сказать: что у вас было на завтрак? Мы только что закончили, — огрызнулась я с заметным раздражением.
– Ну, мне подойдут любые объедки, которые у вас остались, — он рассмеялся, плюхаясь за стол.
— Надо бы поморить тебя голодом, — прорычала я, когда на кухню вошел Пит.
— Хеймитч, — пробормотал он, достал свежий батон и принялся нарезать его для нашего незваного гостя. Тот же пристально смотрел на Пита, как будто взвешивая то, что собирался сказать.