Горбун
Шрифт:
Ларс, и правда, промолчал, но скрыть усмешку не смог, из чего можно было понять, какого он мнения о моём заявлении, а может, и о моих творениях, и я решила больше об этом не говорить, однако не учла, какой интерес моё признание вызовет у горбуна. Он словно ждал его и сразу же ухватился за мои неосторожные слова.
— Вы пробовали сочинять? — спросил он. — Удачно?
— Так удачно, что вы перечитываете мои шедевры по два раза в год, — ответила я, не теряя хладнокровия и раздумывая, как бы поскорее прекратить этот допрос.
— Вы их куда-нибудь посылали? —
— Нет, конечно. Чтобы послать, надо сначала написать что-нибудь стоящее.
— В оценке «стоящего» можно ошибиться, — возразил горбун. — Вы могли столкнуться с трудностями в разработке сюжета и разочароваться в своих способностях, а если бы…
Я проследила за непритворным зевком Иры и прервала переводчика.
— То я разочаровалась бы ещё больше.
— Надеюсь, вы не выбросили свои работы? — поинтересовался горбун.
— Не знаю, — ответила я, стараясь не глядеть на него. — Не помню.
Тут уж Ларс не выдержал и пришёл мне на помощь.
— Давайте поговорим о чём-нибудь другом, — предложил он. — Вы же видите, Леонид, что Жанне неприятна эта тема.
За сегодняшний день датчанин успел мне порядком надоесть, поэтому вместо благодарности за неловкую поддержку я ощутила раздражение. Прежде всего, если он хотел освободить меня от необходимости отвечать горбуну, то мог бы заговорить о постороннем предмете, а не объявлять во всеуслышание, что какие-то темы мне неприятны. А потом, это наше с Дружининым дело, говорить нам о моих творениях или не говорить, и стыда здесь никакого нет. Вон сколько людей в свободное время рисуют, пишут, занимаются поделками. Когда мама работала в "Науке и жизни", я сама видела, какое огромное множество рассказов и повестей присылали в редакцию с просьбами дать отзыв или напечатать. Не могут же все эти люди быть недоразвитыми. Вот и я имею своё невинное увлечение и урываю часы от отдыха и работы, чтобы переносить на бумагу деятельность своего воображения.
— Кажется, не выкинула, — призналась я. — Вроде бы даже знаю, где всё это хранится.
— Вы бы разрешили мне почитать? — спросил горбун.
Я не знала, куда деваться от его настойчивости, и датчанин меня прекрасно понял.
— Не пора ли возвращаться? — осведомился Ларс, и на этот раз я обрадовалась его вмешательству.
— Наверное, пора, — согласился Дружинин.
По наивности, я решила, что тема о моих чудачествах исчерпана и больше мы к ней не вернёмся, но, разумеется, ошиблась: горбун отличался невероятным упрямством и отличной памятью и не оставлял ни одного вопроса не выясненным до конца.
— Вы не ответили, можно мне почитать ваши произведения? — напомнил он, когда мы возвращались.
— Мои произведения? — удивилась я. — Если бы вы раскрыли хоть одно из них, то сказали бы: "Я глупостей не чтец".
— Сами вы Чацкого не любите, а меня готовы наделить всеми его качествами, — пожаловался горбун. — Я очень люблю читать образцовые глупости, я даже сам их пишу.
— На каком языке?
Горбун искусно вывел машину на главную дорогу и кивнул.
—
— Ваш аргумент неотразим.
— Так как насчёт ваших глупостей? — не отставал Дружинин.
— Вы их и так наслушались довольно.
Горбун молчал и не отрывал глаз от дороги. Я уже привыкла к его внешности и фигуре, но сейчас он сидел ко мне боком, очень невыгодно для себя, и во мне вновь проснулась жалость к этому умному, но обиженному судьбой человеку.
— Я не вожу с собой рукописи, Леонид, — сказала я возможно мягче. — Они где-то пылятся и ждут, когда ленивая хозяйка сдаст их, наконец, в макулатуру.
— Вы не умеете лгать, Жанна, — заявил горбун.
— Я не умею лгать?! Ну, это уж слишком!
— А что за тетрадь лежала на столе в вашей комнате в тот день, когда обнаружили девушку?
Упоминание убитой может оказывать благоприятное действие лишь при чтении детективов, но не в жизни, а уж заявление Дружинина о том, что он видел мою начатую рукопись, привело меня в смятение и заставило срочно соображать, выявила ли я к тому времени самые отвратительные черты внешности того горбуна или сделала это позже. Вроде бы, выявила.
— Какая тетрадь? — безразличным тоном спросила я. — Что в ней было написано?
Беседа за спиной смолкла, что могло означать только одно: нас подслушивают.
— Я не успел прочитать полностью, но начало мне показалось интересным.
Во мне затеплилась надежда, что горбун не знает о своём коварном двойнике.
— По-моему, очень нехорошо читать то, что написано не для вас.
Я сама восхитилась суровости, прозвучавшей в моём голосе.
— А что же мне, в таком случае, читать? — поинтересовался горбун. — До сих пор никто не догадался написать книгу для меня. Давайте поменяемся: вы мне дадите почитать свою повесть, а я вам — все свои. У меня не только переводы, но есть и несколько собственных произведений.
— Не соглашайтесь, Жанна, — посоветовал Ларс. — Леонид — строгий критик, и его пера побаиваются многие писатели, в том числе и я.
— Ладно, Жанна, поговорим об этом позже, — зловеще предложил горбун. — Без восхищённых слушателей. Вы разочарованы моим воспитанием?
Я молчала.
— Жанна! — позвал Дружинин.
Я молчала.
Он оторвал взгляд от дороги и посмотрел на меня. Ира фыркнула и зашепталась с Ларсом.
— "Ох! Глухота — большой порок!" — громким шёпотом поделился своими соображениями Дружинин. — Сударыня!!!
— "Творец мой! Оглушил звончее всяких труб!" — нашлась я.
— Может, лучше будет читать "Горе от ума" по порядку, а не вразбивку? — поинтересовалась Ира. — Не машина, а литературный салон. Неужели не надоело ещё в школе?
— Разве мы виноваты, что Грибоедов успел использовать все наши выражения? — спросила я.
Ларс засмеялся, а горбун задумчиво произнёс:
— "Чему он рад? Какой тут смех? Над старостью смеяться грех".
Мне не всегда удаётся остановиться вовремя.