Гордая бедная княжна

Картленд Барбара

Не на все ее вопросы у него были ответы, но герцогу вновь доставляло удовольствие общение с нею.

Ему было лестно, что к нему относятся как к кладези всякой премудрости, а комплименты, которые он слышал от Милицы, еще не делали ни Долли, ни кто-либо еще из его обожательниц.

Наконец, когда надо было пожелать друг другу доброй ночи, герцог не сомневался, что Милица гадает, как он сейчас поступит, и уверяет себя, что в любом случае обязана будет повиноваться ему.

Он проводил княжну по коридору до ее каюты, но вновь только попрощался

с нею, не пытаясь прикоснуться к ней, и дал понять, что не увидит ее до следующего дня.

И вот она стояла рядом с ним, облокотившись о поручни, и напоминала герцогу дикого зверька, который начинает доверяться ему, но все еще держится настороженно.

– Как все прекрасно! – сказала Милица, словно разговаривала сама с собою.

Она любовалась солнечными лучами, рассеивающими утренний туман над гладью моря.

– Я всегда считал, что русские острее воспринимают красоту и во всем остальном тоже гораздо чувствительнее, чем другие люди, – заметил герцог.

– Может быть, это и правда, – сказала Милица, – но когда мы жили в страхе и были так голодны, нам было очень трудно пренебрегать бренной жизнью и стремиться к духовному.

Тихая улыбка тронула губы герцога, и он подумал, что мало кто смог бы так просто выразиться о пережитом.

Он знал по своему опыту, что в минуты опасности или страдания от жажды в пустыне было почти немыслимо думать о чем-либо, кроме насущных потребностей.

– Зато теперь все кажется настолько… ярким, таким… поразительным, как никогда раньше, – говорила Милица.

– Я хочу, чтобы вы всегда так чувствовали, – ответил герцог. – Красоту можно по-настоящему оценить, когда вокруг не так многолюдно и никто тебя не отвлекает.

Герцог вспомнил Долли, которая видела красоту лишь в драгоценностях, и ее присутствие зачастую мешало воспринять должным образом и оценить по достоинству многое, что его привлекало.

Ему вдруг захотелось вместе с князем Иваном отыскивать сейчас древние сокровища в Долине Царей близ Луксора, и он решил, что как только устроит на лечение Великого князя, то возвратится в Египет, и на сей раз, конечно, без Долли.

Милица будто прочитала его мысли и сказала:

– Если бы мы не причинили вам столько… неудобств, то вы нашли бы… и красоту, и… сокровища в Египте.

– Князь Иван поможет мне в этом.

– Но ведь совсем другое дело, когда обнаруживаешь их сам.

– У меня еще будет для этого достаточно времени, – ответил герцог. – А пока я должен позаботиться о вашем отце и о вас, а это важнее, чем отголоски минувших дней.

– Очень неловко чувствовать себя… обузой, а мы вас… слишком обременяем, – сказала Милица.

– Вы чересчур щепетильно относитесь к вашему присутствию в моей жизни, – ответил герцог. – Пожалуй, мне стоило бы предупредить вас, что я очень эгоистичный человек, и если я действительно хотел бы отправиться с князем на поиски сокровищ, то организовал бы ваш отъезд с отцом в Монте-Карло без меня.

Она с удивлением повернулась к нему, и он увидел, что наверняка это

ей и в голову не приходило.

– Почему же вы не сделали этого?

– Потому что я хотел быть уверен, что вашего отца успешно прооперируют. Кроме того, готов заявить со всей искренностью, что испытываю наслаждение от самого путешествия и особенно от наших бесед.

– Вы действительно… говорите правду?

– Я всегда говорю правду.

– Знаете, я тоже получаю удовольствие от общения с вами, потому что от вас я столько всего узнаю.

– Значит, нам не стоит расшаркиваться друг перед другом. Мы оба делаем то, что хотим.

– Да… это так.

Она словно хотела скрыть смущение и вновь повернулась к морю.

Туман над морем уже растаял в теплых лучах солнца, что показалось герцогу добрым предзнаменованием.

После завтрака он вместе с Милицей провел некоторое время с Великим князем, и у него сложилось впечатление, что старик очень слаб.

Доукинс сказал, что приступы боли участились и усилились.

Герцог считал, что Милице лучше об этом не знать, поэтому он старался забавлять ее своими рассказами о различных землях, о политической ситуации в Европе и о послевоенном кризисе в Англии, когда она стала переживать период несколько сомнительного процветания.

– Есть еще очень много безработных, – сказал он и по выражению лица Милицы понял, что она подумала о будущих трудностях поиска работы.

Рано или поздно ему придется объяснить ей, что он готовит для нее совершенно иную жизнь, в которой не будет борьбы за существование в обществе, которым все еще заправляют мужчины.

Однако, по мнению герцога, время для этого еще не приспело, поэтому он заговорил на отвлеченную тему, не касавшуюся ее лично.

В тот вечер Милица довольно поздно рассталась с ним и отправилась к себе. После ее ухода он долго просидел в своей каюте, погруженный в раздумья.

Он хотел почитать и даже взял с полок несколько книг, чтобы освежить в памяти даты некоторых событий, которые собирался обсудить на следующий день.

Но мысли о княжне не давали ему сосредоточиться, и в час ночи герцог решил отправиться в постель.

Он шел к своей спальной каюте, когда открылась дверь и из каюты Великого князя вышла Милица, страшно перепуганная и озирающаяся в поисках помощи.

Герцог поспешил к ней.

Она протянула к нему руку.

– Папа! – воскликнула она. – Мне кажется, у него какой-то… приступ, и я не… знаю, что… делать.

Герцог быстро прошел в каюту.

Достаточно было беглого взгляда на Великого князя, чтобы понять: больной боролся с удушьем.

Герцог приподнял его повыше на подушках и резко сказал:

– Бренди и ложку!

Милица выполнила его просьбу, и он дал Великому князю несколько капель бренди. Через минуту-другую на лице больного появился румянец, и он задышал более равномерно.

Герцог устроил его поудобнее, присел рядом и нащупал его пульс.

Рука Великого князя похолодела, а пульс был очень слаб.