Горение (полностью)
Шрифт:
Посмеялся и Столыпин; потом - никак не форсируя давешний разговор по поводу з а д у м к и, которая понудит государя не обращать внимания на критику сановников по поводу его, премьера, активности против общины, - спросил:
– Готовы отстаивать вашу точку зрения перед государем?
– Готов, Петр Аркадьевич. Если вы считаете это целесообразным, готов.
...Визит к монарху был организован так, чтобы об этом не знал никто, кроме премьера и генерала Дедюлина; из-за интриг, немедленно начавшихся в столице после первой аудиенции, данной Николаем полковнику, генеральские погоны до сих пор з а в и с л и, зачем подставлять Герасимова лишний раз, и так у него предостаточно
В Царское Герасимов приехал под вечер; государь принял его в кабинете, был несколько раздражен чем-то, той задушевной беседы, которой так сладостно гордился Герасимов, не получилось.
– Его величество король британский, наш кузен Эдуард, привык у себя в Лондоне повсюду свободно ходить, - досадливо морща мягкое, без выражения, лицо, говорил Николай.
– Потому и здесь, в империи, он захочет вести себя так же. Он решит посетить театры, балет, отправится гулять по улицам, наверняка выскажет пожелание посмотреть биржу, заводы, верфи... Значит, я буду обязан по протоколу - всюду его сопровождать. Я готов, конечно... Однако хочу спросить ваше мнение: я м о г у?
– Нет, ваше величество, - ответил Герасимов, как-то по-новому рассматривая лицо Николая - безжизненное, словно маска, какая-то вещь в себе, ни единый мускул не дрогнет, и глаза потухшие.
– Ну, вот видите... Если он решится гулять по столице один, это вызовет толки... Снова начнутся разговоры о нестабильности, станут печатать антирусские гнусности... Поэтому будет лучше, если он не приедет в Петербург... Встречу проведем в другом месте. Обдумайте, как это лучше сделать.
– Мне следует снестись с министерством иностранных дел?
– Решите этот вопрос с Петром Аркадиевичем, - еще более раздраженно ответил государь.
– Мне невдомек, как решаются дела такого рода.
– Разрешите, ваше величество, изложить мой план, который будет гарантировать абсолютную безопасность августейшей семьи?
В глазах государя мелькнула какая-то живинка, но, видимо, испугавшись, что его собеседник заметил это, сразу же отвернулся к окну:
– Да, пожалуйста, но лишь вкратце.
А ведь я на голову выше его, подумал Герасимов; масенький у нас самодержец, хлипкий... Засандалить в него пару пуль - завтра б стал самым знаменитым человеком мира, во все б исторические учебники вошел. А что? Сговориться б заранее со Столыпиным, убрать Дедюлина со Спиридовичем, на коня - и был таков! Что там всякие Робеспьеры да Кромвели?! Ге-ра-си-мов! Ух, прогремело б! Или зарезать. Вообще никакого шума. Под мышки взять, за стол оттащить, посадить в кресло, мол, работает венценосец, хрена б догнали... Назавтра - республика, меня чествуют спасителем нации, герой освободительной борьбы... Эх, с Азефом бы такое дело провести, Столыпин не пойдет, силен-силен, а в самом нутре - слабак, постоянно оглядывается, хитрит с самим собою, боится открыто ощериться.
– Самым надежным местом встречи я полагаю Ревель, ваше величество.
– Почему? Там же инородцы. Русские люди на своего государя руку никогда не поднимут, только инородцы...
– Это, конечно, так, ваше величество, вы совершенно верно изволили заметить, - кивнул Герасимов, подумав, что Каляев, Савинков, Сазонов, Никитенко с Наумовым, не говоря уж про Халтурина и Софью Перовскую, были чистокровными русскими, - но Ревель можно блокировать со всех
– Изложите ваши соображения Петру Аркадиевичу, - заключил Николай, заметив кого-то в окне, и чуть склонил голову, дав понять, что аудиенция окончена.
Выслушав Герасимова, не перебив ни разу, Азеф вздохнул:
– Да знаем мы о предстоящем визите, Александр Васильевич, знаем самым прекрасным образом.
– Откуда же?
– Герасимов искренне изумился.
– Об этом здесь известно всего десятерым, да и в Лондоне стольким же!
– Повторяю, этот вопрос обсуждался на заседании ЦК неделю назад. И было принято решение готовить акт.
– Ничего не получится, - неотрывно глядя на уродливое лицо д р у г а, сказал Герасимов.
– Встреча будет не здесь, а в Ревеле.
– Ну и что?
– Азеф пожал плечами.
– Мы рукастые. Найдем людей на флоте. Думаете, флот простил царю "Потемкина"? Казнь лейтенанта Шмидта? А Никитенко чего стоит? Вся пресса на ушах стояла, - "жертва полицейской провокации". А ведь именно он, Никитенко, моего друга Савинкова из-под петли спасал, на шлюпчонке через Черное море вывез... Словом, я против акта не возражал... Не мог: снова кто-то против меня плетет - с подачи старой змеи Бурцева...
– Задушим, - усмехнулся Герасимов.
– Долго ли умеючи?
– Это - быстро, - согласился Азеф.
– План акта намечен?
– Разрабатываем.
– Когда намерены закончить?
– Как скажу вам подробности, - отчего-то рассердился Азеф, - так и узнаете...
Вернувшись в номера, Азеф забрался в ванну, долго отмокал в голубой воде (бросил кусок французского ароматного мыла, чтоб пенилось и кожа благоухала), обсуждая ситуацию с самим собой.
Как всякий предатель, он постоянно жил в страхе за жизнь: после того как организовал убийство Плеве (с подачи сукина сына Рачковского, именно он намекал, что это угодно сферам), ждал ареста и петли; когда о т д а л Герасимову своего ближайшего друга и любимца Боречку Савинкова, боялся, что придушат, как и Гапона, его же питомцы, бомбисты.
Он мучительно, постоянно, каждую минуту думал о в ы х о д е, не отдавая себе, ясное дело, отчета, что выхода уже не было и быть не могло: рано или поздно предательство непременно всплывает наружу, причем особенно вероятно это, когда страна взбудоражена, правительственной линии нет, царствует сонная бюрократия, лишенная той реальной идеи, которая бы могла объединить народ, поставив перед ним осуществимые задачи, подкрепленные ясным законодательством, понятным не ста правозаступникам, а самым широчайшим слоям населения: "Это можно и то - можно, а вот сие - нельзя".
Азеф понимал, что раз и навсегда отвести подозрения в провокаторстве могло лишь одно: цареубийство. При этом он отдавал себе отчет и в том, что осуществление а к т а, скорее всего, повлечет за собою арест и казнь, которую первым же санкционирует любезный друг Александр Васильевич.
Поэтому, лежа в голубой мыльной пене, Азеф неторопливо комбинировал, выстраивал схемы, безжалостно рушил их - и все во имя того, чтобы продлить ту блаженную жизнь, которой жил, предав - двадцать еще лет назад - идею, которой поначалу решил было служить.