Горение (полностью)
Шрифт:
– Да при чем тут Леонтович?! Что он может, этот Леонтович?! Он может с агентурою в кабаках водку жрать! А здесь надобно говорить с хозяевами, объяснять им, что нельзя зазря сердить людей. Пообещали бы, право слово... Что от них - убудет?
– Сергей Васильевич, я это выяснил "по юзу": они обещали. Добром обещали.
– Значит, плохо обещали. Неубедительно.
Ротмистр позволил себе улыбнуться:
– Артельные слишком убедительно просили.
Зубатов рассерженно бросил перо на стол, проследив глазом - не капнут ли чернила на красное сукно. Не капнуло, обошлось, слава богу: полковник не переносил, если неопрятность в чем-то,
– К людям, - сказал он, - ко всей массе фабричных и заводских надо относиться как к одному агенту: норовистому, самолюбивому, да к тому же сотрудничающему без оплаты, по чистому национальному энтузиазму. А тут - руки заламывают. А рабочий этот, как выяснилось, верующий. Портрет государя в бараке держал. Сами же от себя отталкиваем, право слово. А потом - сажай, готовь поле для социалистической обработки...
– Прикажете заготовить рескрипт о наказании виновного жандармского офицера?
Зубатов вздохнул горестно и спросил - не ротмистра - себя:
– А кто тогда служить станет, коли мы своих будем наказывать? Затребуйте объяснение. И укажите, что ласкою надо, ласкою и уговором... Срочно разыщите отца Гапона или в Одессе - Шаевича, пусть им выдадут денег - отправьте в Оршу, чтобы открыли истинных зачинщиков, а темных артельных успокоили... 13
Чиновник IV класса по европейскому департаменту министерства иностранных дел Гавриил Григорьевич Хрисантов устраивал по субботним дням каждого третьего месяца обеды, на которые были званы, помимо послов Черногории и Бельгии, давние друзья дома: присяжные поверенные, литераторы, финансисты, доктора медицины и университетская профессура.
К столу, помимо пельменей, давали желтую, с жиринкой, белугу и, на любителей, ветчину по-кучерски. Водку в этом доме чистой не пили: супруга Гавриила Григорьевича, урожденная Грузенштадт, Анна Ивановна настаивала на зверобое из Привислинского края и на весеннем испанском чесноке, который обычно присылал в подарок мадридский консул Хорхе де ля Пенья.
Александр Федорович Веженский, как обычно, занимал за столом место под номером "7", ибо, уверял он дам, это число приносит счастье. Соседом его под номером "6" был профессор истории Вержблов, с ним он знаком был с тех пор, как слушал его курс в университете, а справа под номером "8" был усажен генерального штаба полковник Половский, военный агент России в Кабуле.
После второй рюмки шум за столом сделался всеобщим, и можно было начинать разговор по и н т е р е с а м, ибо для чего ж, как не для этого, устраивались обеды?!
Вержблов яростно уплетал пельмени, в разговор вступать упрямо не хотел, сверлил глазами бельгийского посла, который продолжал свое обычное малоевропейское прожектерство, лениво трогая серебряной вилкой белугу.
– Единство Франции и России, подкрепленное союзом с Альбионом, - вот гарантия на пути прусских амбиций, - говорил он, словно бы повторяя заученное раз и навсегда.
– Меня не может не удивлять определенная пассивность наших министерств в том давлении на общественное мнение, которое мы могли бы оказать, но не оказываем, оглядываемся на традиции, осторожничаем, с этим вместе теряем веру в возможность гуманистического сотрудничества, не задумываясь, как тяжко станет последующему поколению веру эту обрести вновь, тогда как сейчас, стоит лишь протянуть руки, - и мы вместе, в тесном союзе духовного братства и делового интереса...
Вержблов оторвался от пельменей на одно лишь мгновение, чтобы
– Вы что-нибудь поняли, Александр Федорович?
– Все понял, - ответил Веженский, - чего ж тут не понять? Он для дипломата слишком даже, я бы заметил, откровенно говорит.
– Растолкуйте, бога ради!
– И впрямь не понимаете, профессор?
– улыбнулся Веженский.
– Или хотите меня дураком поглядеть?
– Да что вы, Александр Федорович, окститесь!
– Славянофилов наших он клюет. Талантливые люди, а кричат об "особости", мешают выходу России к европейскому содружеству, в котором - говоря серьезно только и можно проявить свою, русскую, талантливую и широкую сущность: с кайзером не докажешь, он славянством "гребует", как в деревне бабки говорят.
– Неужели очевидное, всем ясное надо так драпировать словесно?
– удивился Вержблов.
– Он - посол, ему могут "вмешательство" в м е н и т ь, а это дипломату не смыть, это ему, как тавро коню, - навечно. За нашими славянофилами стоят силы серьезные, большие силы. Аксаков - умница, талант в литературе - считал, что он на политику влияет... Заблуждение. Его сделали рупором своих интересов те, кто по-современному, по-капиталистическому не может, а старое полиция охраняет, старое - всегда надежно.
– В поддых, - буркнул Вержблов и снова принялся уплетать и сверлить, сверлить и уплетать.
Веженский обернулся к другому своему соседу - военному агенту Половскому и сказал:
– Вы, военные, слава богу, мыслите более определенно.
– Нам, увы, мыслить не дают. Нам лишь болтать позволяют.
– Ну уж армия не может пожаловаться на равнодушие со стороны двора, полковник!
– Это нет, - сразу же согласился Половский.
– Тут вы беспременно правы. Двор к нам уж так неравнодушен, так неравнодушен, прямо-таки душит в своих объятиях. Грибоедова вспоминаю часто, - он сделал глоток, поморщился.
– И барский гнев, и барская любовь...
– Это когда мир, - согласился Веженский, - тогда, вы правы, армия подобна модистке: ею любуются, о ней говорят, ее разыгрывают. Армия всесильна в действии - тогда ей не советуют и все ее просьбы выполняют.
– Вот именно - просьбы. А к армии сие неприложимо. Приказ - исполнение, все остальное ведет к трагедии.
– Сложно в Кабуле?
– А где сейчас просто?
– ответил Половский насмешливым вопросом.
– Конечно же, сложно. А будет еще сложнее. Впрочем, меня оттуда переводят.
– Далеко?
– Видимо, на Дальний Восток.
– Проснулись япошата?
– Вы их спящими видели? Они, Александр Федорович, и не засыпали вовсе после реформации Мэйдзи. Это мы - дрыхнем. А проснемся, глаза вылупим, мира-то и не узнаем, обойдет он нас - и справа и слева обойдет, поверьте слову.
– А что такое слово?
– задумчиво, словно самого себя, спросил Веженский и поглядел на полковника.
– Общность издаваемого голосовыми связками шума, выраженная литерой или мимикой? Что такое масса звучания? Я под этим термином подразумеваю видимую сущность слова. А ежели масса, то какова материя этой массы? Или это особая масса, нематериальная, потому что слово обладает таинственным свойством жить бестелесно? Слово, по-моему, выражение смысла, высшего смысла. Оно есть поразительное чудо - слово. "Военный". Один смысл. "Русский военный" - смысл ведь совершенно иной, если особенно рядом произнести "японский" или, к примеру, "прусский военный",