Горицвет. Лесной роман. Часть 1.

Долевская Яна

То, что он услышал после того, как плоские черные мазки,начертанные дядей Павлом, начали сами собой перерастать в густые объемные образы, ввергло его в кромешный, зыблемый, будто бы налетавшими порывами ветра, непроходящий багровый кошмар. Черные и пурпурные волнообразные слои, похожие на грозовые тучи, сгущались, переплетались друг с другом и, смешиваясь, образовывали плотную, но чрезвычайно подвижную, рвущуюся, подобно ветхой материи, то огненно-красную, то черную, то лиловую смесь, из которой вырывалось горящее страшным багрянцем, кровавое зарево. Оно пылало и выло, и было не понятно, откуда текут его неохватные палящие потоки - от земли или с неба. Юра на секунду забылся, когда почувствовал разверзшуюся под ним багряную пропасть. Его объял непередаваемый страх, как будто ревущее зарево выжгло внутри все без остатка. Он почувствовал,

как сбилось его дыхание, как наплывающие косматые волны застлали ему глаза, с какой тягучей щемящей болью сжалось в груди сердце. Ему захотелось, чтобы дядя Павел немедленно перестал играть, чтобы его руки замерли или вообще отвалились, а фортепьянные струны полопались все разом. Лишь бы не продлевать эту муку, лишь бы не слышать этих гудящих, зовущих и плачущих колебаний, извергавшихся из безмерного мрака.

И дядя Павел как будто послушал его. Багровые отсветы зарева начали медленно отступать. За ними, на освобожденном подвижном полотне, выступила беспредельная, изломанная красноватыми всполохами пустыня. От ее голого безобразия словно бы несло смрадом, неприступной горечью и такой внятной обреченностью, что воспоминания об огненном мороке, только что выжигавшим вокруг все живое, стало казаться лишь слабым предчувствием настоящего неотвратимого Ничто.

Когда дядя Павел последний раз опустил пальцы на клавиши, Юра поднялся, чувствуя слабость во всем теле. Он хотел поскорее уйти из гостиной и, торопясь выбраться вон, столкнулся в дверях с Грегом, который тоже стремительно выходил из комнаты. При столкновении Грег оступился и чуть было не навалился на Юру, но с какой-то присущей ему ловкостью удержался от падения. Он положил на плечо Юре тяжелую ладонь и в эту секунду, подняв на него глаза, Юра увидел отражение своего собственного или очень похожего, чувства. В глазах Грега тлело задавленное страдание. Они поспешно разошлись в разные стороны. Юра побежал вверх по лестнице, а Грег, судя по направлению его шагов, вышел через столовую на веранду.

Жекки не обратила внимание на их уход. Она не особенно вслушивалась в игру Аболешева, находя ее как всегда сильной, но, не отрывая взгляда от его лица, убеждалась с каждым новым приливом волнения, вызванного музыкой, что с ним произошло нечто непоправимое. Она не могла сейчас заняться поисками ответа на вопрос, что именно, и почему именно сейчас. Просто она видела, что музыка все-таки сделала свое обычное дело, разбудив в Аболешеве то, что еще было способно проснуться. И горячечные отблески этого пробуждения, читавшиеся в его оживших, но каких-то уже полустертых, чертах, вызвали у нее отчаянье. Аболешев был неузнаваем. Когда он закончил играть, на него было страшно смотреть. Видимо, он и сам прекрасно понимал, что в эти минуты выдает себя. Возможно, осознание неуместности подобного открытия подействовало на него как раздражитель. Возможно, что-то другое сломало его приевшуюся бесстрастность. Но как только смолкли последние звуки его импровизации, в наступившей тишине он вдруг с какой-то бешеной злобой обрушил распластанные пятерни на затихшие клавиши и, не сдержав сдавленный стон, уронил на них голову.

– Боже мой...
– пролепетала, очевидно, разбуженная в очередной раз, Нина Савельевна.

Аполлинария Петровна ахнула. Коперников сделал движение в сторону Аболешева, но застыл, словно передумав. Саша Сомнихин раньше других испуганно метнулся вон из гостиной.

– Павел Всеволодович, голубчик...
– вырвалось у Вяльцева.

– Что с ним такое?
– прошептал Николай Степанович, склоняясь над ухом Жекки. Она еле-еле повела плечами, изобразив непонимание. Быстрее других нашлась как всегда Ляля.

– Господа, это так... ничего. Оставимте пока, - сказала она с принужденным задором.
– Милости прошу в столовую. Закусить чем бог послал.

– Да, господа, - поспешил поддержать ее Николай Степаныч, - пойдемте. От искусства тоже, знаете ли, надо иногда отдыхать. Закуски, самоварчик там... Пожалуйте.

Гости не заставили себя упрашивать и дружно, один за другим, вместе с хозяевами покинули гостиную. Жекки, не замечая их, стояла посреди комнаты и смотрела на Аболешева. Он все еще сидел за фортепьяно, уткнувшись лицом в беззвучные клавиши. Плечи его слегка вздрагивали. Жекки не решалась к нему подойти.

Постояв в совершенном трансе и так и не приблизившись к нему, она, в конце концов, тоже перешла в столовую. По опыту она знала, что трудные минуты жизни Аболешев лучше всего

преодолевает в одиночку. Даже самое благожелательное сочувствие сейчас, как ей казалось, могло только усугубить последствия. Хотя... все это были пустые отговорки. Просто она никогда не видела Аболешева таким. Она испугалась. Она просто не знала, что делать.

XLI

Первая неловкость и даже некоторый испуг, вызванные странной выходкой Аболешева, мало-помалу сгладились, и в столовой своим порядком завязался довольно непринужденный разговор. Когда Жекки подсела к столу, хозяева и гости разделились на два кружкка. В центре одного из них находилась, разумеется, Ляля, окруженная с двух сторон воздыхателями. Слева от нее сидел желторотый Саша Сомнихин, справа - Грег.

Саша, видимо, почувствовал в Греге опасного соперника, поэтому как мог старался болтать без умолку, отвлекая всеми силами внимание Елены Павловны на себя. Грег действовал прямо противоположным образом в соответствии с хорошо известным древним правилом соблазнения. В виду активного и разгоряченного Саши он молчал или изредка бросал короткие реплики. Зато такие хлесткие, что двумя-тремя словами опрокидывал все громоздкие строения, не без труда возводимые Сашей с помощью избитых комплиментов и обросших бородой анекдотов. Меткие сарказмы Грега, его бурлящая, как вулкан, веселость, непроизвольно рождавшая уморительные шутки, доводили Елену Павловну до смехового умопомрачения. Она хохотала, не видя сквозь слезы веселья ни укоряющих взглядов мужа, ни мрачневшей с каждой минутой физиономии Сомнихина. Грег при этом имел вид бесчувственного чурбана, как будто и впрямь не понимал, что такое творится с милой гостеприимной хозяйкой. Одновременно преувеличенно любезным вниманием к Сашиным изречениям он будто нарочно подливал масла в огонь, заставляя того краснеть, заикаться и, вызывая у Ляли новые смеховые конвульсии. Так что Ляля, даже помимо воли, даже если бы уже не была захвачена со всеми потрохами его опасным остроумием, подчиняясь единственно природному женскому инстинкту, склонялась в предпочтении не к шумному и навязчивому Саше, а к этому самому чурбану.

"Если она в него еще не влюбилась, то влюбится минут через десять", - подумала Жекки, спокойно посмотрев на сестру. Она не ощущала ни малейшего укола ревности. Все ее мысли и чувства с самого утра сошлись в одной точке - несостоявшемся объяснении с Аболешевым. Аболешев был главное. Кроме Аболешева никто и ничто сейчас, да и почти никогда, ее не занимал.

Грег, встретив ее глазами, продолжил начатую игру с едва приметным раздражением. Одержанная победа его явно не удовлетворяла. Ему становилось скучно. "Бедный, бедный Серый. Ну, зачем тебе далась еще наша Лялька, - опять подумала Жекки и даже не сильно испугалась, поняв, что соединение в ее мыслях Грега и волка все-таки состоялось.
– Она глупенькая, а ты и рад. Не знаешь, что тебе готовят..."

Еще один поток застольной беседы объединил сторонников и противников социальной революции. Сторонник в строгом смысле был только один, а точнее - одна, потому что эта завидная роль выпала на долю Нины Савельевны. Вяльцевы с доктором Коробейниковым, как последовательные ревнители народного просвещения и постепенного развития, нападали на нее, и очевидно, имея значительный численный перевес, должны были бы одержать убедительную победу. Но не тут то было. Нина Савельевна огрызалась и отбрыкивалась, и, в отличие от своих противников, привлекала в поддержку не теоретические выкладки и цитаты из Кропоткина или Маркса, а примеры из хорошо известной ей деревенской повседневности. Доктор Коперников, не отличавшийся охотой к бесплодным дискуссиям, держал нейтралитет.

– Нет, тут нам с вами, коллега, спорить не о чем, - убеждал Николай Степаныч, - нынешняя власть преступна, и сама себя губит. Но представления о мужике, как о средоточии всяческой святости, отдает, простите, первобытным идеализмом. Чем и является, в конечном счете, толстовство, да и анархизм в своей теоретической ипостаси. А о его практической стороне говорить считаю вовсе излишним.

– Ни в коем случае не соглашусь, - бросала в ответ Нина Савельевна своим низким мужским голосом.
– О каком идеализме вы говорите? О том, что позволяет мне сравнивать мужиков с вами, со мной, со всеми так называемыми культурными людьми? Так это сравнение ложно. Оно нам ничего не скажет, потому что мы с вами отличаемся от мужиков, как коровы от крокодилов. Мы принадлежим к разным видам животного мира. Вы, как естественник, должны это хорошо понимать.