Горицвет. лесной роман. Часть 2
Шрифт:
Человеческое воплощение Серого снова поставило ее в тупик, и надо полагать, сделало это вполне сознательно.
"Ну, как такое может быть? Как может существо распадаться на два совершенно не совместимых субъекта, различных не только физически, но и по самой сути, которую нельзя же подделать? Нет, просто принять это, как данность, нельзя. Я не хочу, чтобы лучшее, что во мне есть, растрачивало себя на мошенника, на отпетого негодяя, умеющего ловко прикидываться своим. А ведь я почти примирилась с ним из-за той истории в лесу, и главное - с собой. А он, вот полюбуйтесь, он по-прежнему как ни в чем не бывало играет. Ему все, как с гуся вода. Играл, когда предлагал карточную авантюру у Херувимова, когда пугал разорением, когда... и даже лимонное платье тоже часть какой-то непонятной игры..."
–
Она почувствовала его кожей спустя мгновение, еще не видя, а только ощутив горячий ток крови, пробежавший от сердца и холодную зыбь вдоль позвоночника. Вздрогнув, она повернулась. Грег стоял в двух шагах от нее, размеренно перекатывая в руках бокал с недопитым вином. Он смотрел как-то рассеянно, бесстрастно, переводя сумрачный взгляд с ее лица на огонь в камине. В сердце Жекки снова что-то перевернулось. Этот взгляд... он так напомнил ей Серого, того другого, прежнего, каким она всегда его знала.
– Послушайте, Грег, - повторила она, возмущаясь мягкости своей интонации, - я знаю вас совсем другим, и не могу думать о вас отдельно от того, кем я вас знала много лет. Тот другой... ну если не считать того бешеного приступа...
– Какого приступа?
– День назад в лесу, или вы не помните, что с вами бывает, когда вы... словом, когда вы...
– Ах, это...
– он глотнул вина и, покрутив фужер, понаблюдал за янтарными всплесками на его стенках.
– Нет, помню.
– Вы не могли это оставить как есть, Серый не смог бы, не правда ли? Я не могу ошибаться, по крайней мере, в одном из вас. Скажите же, наконец...
Он посмотрел на нее с какой-то смущающей неопределенностью, поставил бокал на каминную полку.
– Вы хотите, чтобы я раскаялся?
– спросил он, и с беспечной легкостью притянул ее к себе.
– Жекки, мое раскаянье уже с вами.
XXVIII
Его поцелуй, сначала небрежно-ленивый и немного насмешливый, стал вдруг непористым, страстым. Тот внутренний жар, что лишь иногда выдавал его внезапными вспышками, озарявшими черную глубину глаз, обернулся грозовым шквалом. Жекки испугалась и почти сразу поддалась ему. Она не могла больше сомневаься. "Серенький, - прозвучало где-то под спудом, - я знала". И этого было довольно. Непроизносимые слова, опаздывая за чувствами, бились как пульс, оглушали сознание. "Я знала... знала, что так будет. Знала, даже прежде, чем согласилась поехать с тобой сегодня. Я узнала это когда... как только услышала твой голос, как только ты подошел ко мне на балу. Да, уже тогда все решилось. Ведь это то, что давно владеет душой. И все, все это не могло быть иначе... уже не могло. Потому что это только продолжение, только повторение пройденного, того, о чем ты сказал мне тогда в лесу. И еще потому, что я люблю тебя".
Вихрь был похож на вальс. На тот плавный и легкий горячечный поток, что увлекал до головокружения. Что волнообразно лился, падая и вздымаясь в трехсложном ритме, соединив их тогда. Так же рвалось и замирало дыхание, так же отчаянно билось сердце, откликаясь на созвучные ему удары, гудящие где-то рядом, и неразъединимые уже по сути. В вихре сплетались руки, плясали красные всполохи каминного пламени, отражаясь в играющих под распахнутой рубашкой рельефных мускулах, и оседая случайными бликами то на черной родинке под ключицей, то на каштановом завитке рассыпавшихся волос, то на вцепленных в предплечье закаменевших пальцах. То наплывала пляшущая, как пламя, густая тень, и мгновенно скрывала в рубиновых складках и высокую фигуру с бронзовеющими острыми углами, и млечно-изнеженный тонкий стан, будто надломленный, и оттого похожий на белую лилию.
А потом, как сквозь зыбкую тень, проступала земная плоть, раскаленная солнцем. Бурая сухая кора в переплетении знойных трещин с разбросанными по ней плешинами выгоревшей белой травы. Бурая плоть рассыпалась, раскалывалась, мертвела. Она умирала, но будто бы все еще чего-то ждала. Под ее истертой в пыль кожей все еще билась надежда, и этой надеждой стала неотвратимая гроза. Свежий ветер зашелестел в безжизненных всходах, и, взвивая блеклую пыль над полем, умчался в окутанную темнотой даль.
Первые капли
И земля, насыщенная им уже до предела, замерла, расправилась всей своей раздобревшей утробой и оплыла живородной рыхлой синевой, чувствуя в себе неподъемную тяжесть. Последние капли бились в лужицах, в текущих мутных ручьях, дрожали прозрачными гроздьями в траве и на листьях. Пахнуло земной плотью, прелью, мокрой гречихой. Жекки опять узнала этот запах. Она почти что проснулась.
Сквозь широкую щель между портьерами втекало солнце. В шелковом китайском орнаменте на светлой стене резвились два солнечных зайчика. Жекки запуталась ногами в простыне, будто в своей полудреме, и перевернулась на бок. Не открывая глаз, она пошарила рукой. Рука уткнулась во что-то твердое и горячее.
Жекки разлепила веки и увидела Грега. Он лежал рядом, бронзовый, голый и смеялся раскрытыми во всю ширь глазами. Жекки не думала, что его глаза могут быть светлыми. Он повернулся к ней, заметив ее возню, и тотчас прибрал к себе, мгновенно сдавив всей своей развеселившейся тяжестью. Жекки была полусонная, заторможенная и слабая, как только что рожденный детеныш. Новые ощущения, мешаясь со старыми, были едва отличимы. Острые колючки жесткой щетины поползли, по ее губам, шее, часто задерживаясь и прерываясь коротким жаром. Спустились ниже, больно царапая оттопыренные соски и весело щекоча прохладный низ живота. Потом дрема как будто уводила ее за собой, но что-то сильное настойчиво размыкало губы и обволакивало рот нежнейшей мукой, одновременной с тем острым и горячим, что непрерывно взрывалось внизу внутри, не переставая толкаться то с яростным ожесточением, то с ласково-сладкой ленью. Грудь, оцарапанная колючей щетиной, ныла, рот заполненный мукой, мешал вздохнуть. Железная тяжесть с упрямой силой, вжимала, и стискивала, и лепила из нее нужные ей формы, и тяжко саднило в занемевших от долгого сжатия запястьях и напруженных голенях. И все это уже было, было. Все это было продолжением не то прерванного ночного сна, не то возвращением позапрошлого вечера. И снова расходящаяся откуда-то изнутри тягучая томительная сладость, идущая вслед за острым пламенем, оставляла по себе расслабленную полноту и блаженную легкость. И снова в сонном мареве поднималось зеленое поле, обрызганное радужными лучами. И снова пахло мокрой гречихой и густой свежей сыростью, сочащейся из земли.
Когда Жекки проснулась, портьеры на окне были раздвинуты, и проходящий снаружи свет был нежно розов. Она потянулась рукой, нашла смятую рубашку, естественно, не свою. Рубашкой можно было запахиваться не хуже, чем китайским халатом. Но подняться с постели не успела. Грег снова обволок ее собою, как будто удав, вбирающий добычу. Жекки уже пробовала оказать отпор, упиралась в его твердокаменную грудь, отворачивалась и брыкалась, а он словно бы не имел силы не смотреть на нее. Словно не мог отлепить от себя, отпустить, оставить. Как будто совершив одно, отдаляющее их друг от друга, движение, они уже никогда не должны были соединиться. И он принял ее протест с веселостью, неиссякаемой, как и та бьющая через край ликующая сила, что вновь распалила в нем жадную острую плоть. Выпростал Жекки из рубашки, откинул навзничь, впиваясь в ее раскрытые губы, и снова смирил их мучительным поцелуем и той непреклонной твердостью, от которой не было иной защиты кроме совершенной безропотной покорности.