Горицвет. лесной роман. Часть 2
Шрифт:
– Почему вы все время называете его моим. Грег вовсе не мой, и вы прекрасно знаете это.
– Я знаю, что он вам подходит, Жекки. Пусть Грег весьма далек от нравственного идеала. Но мерзавцы, как правило, люди, умеющие жить. У них невероятно обострен вкус к жизни, и оттого их можно считать человеческим типом, идеально приспособленным для здешней среды. Не случайно они почти всегда преуспевают. Возьмите того же Грега...
Аболешев остановил пристальный взгляд на лице Жекки и, задержав его почему-то особенно долго на ее полураскрытых губах, тяжело перевел дыхание. Жекки обомлела, почувствовав в этот миг то сдавленное желание, которое промелькнуло в его
– Мне иной раз приходило на ум, что именно с ним вам повезло бы куда больше. Ведь вы мечтали о счастье, а со мной счастья не было. Кстати, помните тот бал у губернатора, после которого я сделал вам предложение?
– От вспыхнувшего воспоминания вместо ответа Жекки едва-едва кивнула.
– Так вот, тогда я имел все основания спешить. Ведь Грег тоже был на том бале. Возможно даже, еще не зная, искал вас. Вы могли встретить его. Он просто немного опоздал - на час или, может быть, полтора, - явившись уже после того, как вы подарили мне первый танец. В этом произволе судьбы я всегда находил откровенную злонамеренность. Жестокий вывих, очень кстати характерный для вашего мира. И тем более жестокий оттого, что я, и Грег очень похожи, даже внешне. Мы братья, мы с ним одной крови. Только он настоящий, ваш, человеческий, а я всего лишь на половину. Вам не повезло Жекки, что я опередил его. Вы разминулись с ним всего на один шаг, но этого оказалось довольно, чтобы погибнуть.
– По-моему, вы говорите вздор, и говорите его нарочно, чтобы раздразнить меня. Но вам, Аболешев, это не удастся. Я лучше вас знаю, с кем я была бы счастлива и не только была, но еще непременно буду.
– Вот как?
– опять будто бы усмехнулся Павел Всеволодович.
– Это, во-первых, - продолжила Жекки, не обращая внимания на его мнимую усмешку.
– А во-вторых, почему вы все время толкуете о моей гибели? Что она такое, прошу объяснитесь. Только не рассчитывайте запугать меня. Я вам не поддамся.
– Полноте, Евгения Павловна. Ваша беда уже случилась и в этом нет вашей вины. Не преувеличу, если скажу, что на вашем месте никто бы не устоял. Но дело в том, что, связав вас с собой, я уже ничего не мог исправить, а вы - изменить.
– И эти мои сны, эти жуткие ночные кружения, вы сказали, что они ...
– Часть платы, которую вы несете за мои надежды. Вы больны, Жекки, больны неизлечимо. Для поддержания жизни вам, как вода - ваше сладчайшее лекарство, - нужна постоянная близость со мной. Только не приплетайте сюда любовь. Это как раз тот случай, когда очень удобно выдать нужду за добродетель. Но лучше не пытайтесь. Вы попросту угодили в жестокие силки. Я сделал вас в чем-то подобием себя, превратил в игрушку не доступного вашему знанию порядка вещей. Я обрек вас на сосуществование с собой, нимало не заботясь о вашей участи, а еще вернее: искусственно растянул вашу смерть. Я - чудовище, Жекки.
– Это неправда, - тихо, но уверенно возразила она.
– Вы ни на что меня не обрекали. Никто никого не способен обречь на что-то подобное, помимо его воли. И мне ничего не страшно, пока я люблю? А я люблю, люблю вас, Аболешев.
– Она бросила на него раскаленный взгляд. Павел Всеволодович никак не откликнулся, продолжая безразлично и холодно смотреть на нее. Жекки смешалась. Другие слова казались уже лишними, но, ей нужно было хоть в чем-то опровергнуть его.
– И вы, зная это, - заключила она, - вы намеренно превозносите свою власть надо мной.
– Скорее - приуменьшаю, -
– Что это значит?
– удивилась Жекки.
– Без меня вы узнаете боль.
– Тогда почему вы уходите?
– Потому что мне больше нет до вас дела. Хотя и раньше, в сущности говоря - всегда, я думал прежде всего о себе. Неужели вы этого не видели, Жекки?
– Но вы же отравили меня, Аболешев, и очевидно, постарались, чтобы я не замечала в вас ничего дурного.
Жекки не совсем понимала, пытается ли она отшутиться или всерьез упрекает его. Он еще никогда не был с нею так жесток. Растерявшись, она не находила других, более точных, врачующих слов.
XLVI
– Правда... я очень старался, - немедленно согласился Аболешев и со странной интонацией, сосредоточенной на чем-то отдаленном и пока неощутимом, продолжил:
– Вот видите ли, я никак не думал довести наш разговор до такой откровенности. Казалось бы, к чему она нам теперь? Я не привык ничего объяснять. И все-таки... говорю о ненужном. К примеру, вы не хуже меня знаете, что у всего живого есть данный ему от природы порог жизненной воли или, если угодно, потребности существовать вопреки неизбежным тяготам жизни. Порог этих сил у каждого свой, как скажем, порог переносимой боли, переступив который вы теряете сознание, рассудок или погибаете. Так вот, мой человеческий порог жизневоли был от природы ослаблен.
Не буду сейчас распространяться о том, почему. Важно лишь, что для меня пребывание среди людей, в устроенном ими мире, давалось с невероятным трудом и стоило огромного напряжения. Может быть, тут и нечему удивляться. Ведь я не вполне человек, и, однако же, ровно настолько человек, чтобы видеть и понимать весь бред, ужас и мерзость человеческого. И при этом чувствовать всю невероятную прелесть вашего мира: все его бескрайние пространства, неповторимую мощь всего в нем живого и полнокровного, грозный соблазн его вызовов и бездонность его смертельной вражды, всю жестокую и неповторимую красоту и непреодолимое стремление продолжить себя, и мимолетность всего прекрасного. И все это почти одновременно и с такой губительной остротой и пронзительностью, что я с трудом выносил это знание.
Ясность сознания вообще была во мне смертоносной. И что ужасней всего - я не находил вокруг ничего, чтобы могло ее умерить. Кроме, пожалуй...
– Аболешев закрыл глаза. Легкий трепет как будто пробежал по его бесчувственному лицу.
– Да, музыка. Я больше не слышу. Совсем. Какое-то время она давалась мне будто бы в утешение. Утешала, но не могла... никогда не могла насытить. А потом стала уходить и гаснуть. И как-то вдруг сделалась мне отвратительно тяжела, как до того было тяжело всё людское и заурядное.
– Но... как же я, - проронила Жекки, не желая замечать того, каким жалким и беспомощным стал ее голос.
– Я не могу без вас, вы сами признались, что мы связаны неразрывно, смертельно, и вы... вы, Аболешев, тоже любите, чтобы вы там ни говорили, иначе вы не... Все было бы по-другому.
Аболешев пожал плечами.
– Это не так.
– Нет, - с наивным приливом отчаянья загорелась Жекки,- я все еще чувствую вас прежним. Ну, посудите сами, только-только, буквально вчера я поняла, кто вы на самом деле. Только-только перестала делить себя надвое и оттого ощутила в себе жизнь почти необъятную. А сегодня вы говорите, что эта полная жизнь - всего лишь болезнь, что вам она не нужна, что между нами все кончено. Да ведь у нас ничего еще не начиналось по-настоящему!