Горицвет. лесной роман. Часть 2
Шрифт:
"Ну, и наконец, - разлилось в ней ясным током врастающего чужого сознания, - вот вам еще правда, от которой не отмахнуться. Всякий раз, возвращаясь к человеческому, я ежеминутно испытывал... Это было как непрерывная дурнота, как неудержимая рвота. Вы уже знаете, какое я нашел лекарство. В курильне Белибердеева вы увидели все своими глазами. Но и об этом спасительном зле следовало молчать, ибо и оно считалось в вашем обществе предосудительным.
Теперь вы видите, что человек, который жил вместе с вами, все время боялся и, посему, вряд ли достоин уважения. Он был обречен на постоянный унизительный страх нечаянного или преднамеренного разоблачения. А страх, как известно, всегда сопровождается ложью. Вот и мне приходилось лгать. Помниться, я так боялся, что вы как-нибудь невзначай раскроете мой тайный порок, мою опиумную страсть,
Совершенное ваше неведение долгое время я полагал надежной защитой, и опять же просчитался. Я полагал, что вы все-таки одна из них, хотя и самая необыкновенная. Я думал, что, узнав хотя бы толику правды, вы сойдете с ума от ужаса, возненавидите меня, не сможете простить ложь, и само собой, немедленно совершите какую-нибудь глупость. Я неплохо знаю людей, и мне было трудно рассчитывать на что-то другое. Но вы Жекки... вы, конечно, всегда были исключением. Жаль, что мера этой исключительности открылась мне слишком поздно, да и для вас открытие правды уже ничего не изменит. Повторяю, я с самого начала предполагал для вас самое худшее. Я знал, что любое сближение со мной губительно для человека, и это не остановило меня. Я вполне предвидел уготованную вам судьбу, но жажда собственного спасения, самая возможность такого спасения через связь с человеком, была сильнее сожаления к вам. Ну, а потом, со временем, когда о спасении уже не приходилось мечтать, когда надежд не осталось, вы стали просто необходимой частью моего другого, безнадежного "я". Так что можете считать зло, причиненное вам, преднамеренным, и судить о нем, как и полагается, по всей строгости здешней морали".
XLV
То медленное угасание солнца, что охватывало зловещей пустотой все внешнее, видимое, слышимое, осязаемое, становилось для Жекки столь же ощутимым и страшным, как осознание своей оставленности. Даже в живом голосе Аболешева, доносившемся до нее, она больше не находила ничего, что некогда было единственно важным. В нем больше не было ничего связывающего, ничего роднящего. Он был отстранен, хотя и невероятно близок, и если бы не гипнотический транс, который надежно притуплял все ее теперешние чувства, то вероятно, стал бы непереносимым. Как немыслимым показался бы в свое время идущий от Аболешева бесчеловечный взгляд. Но хуже всего - сейчас она не могла представить другое, подлинное лицо Аболешева.
Она вполне отчетливо понимала каждое звучащее в ней слово, стараясь усиленно разгадать за ними какой-нибудь утешающий второй, может быть, непреднамеренно скрытый, смысл. Но не находила. Несколько раз пробовала прервать вымученный монолог Павла Всеволодовича, но какое-то давящее ощущение так и не позволило ей заговорить. Видимо, Аболешев старался, как мог, поддерживая ее безмолвную покорность. Но как только его речь прекратилась, гипнотическая пелена вокруг Жекки стала рассеиваться, и она с удивлением поняла, что ненавистные нотки в ее сердце исчезли.
"Подумать только, признается как в каком-то злодеянии в том, что выбрал меня, - словно бы убеждала себя Жекки, - как будто не понимает, что настоящее зло причиняет совсем другим. И ведь не может не понимать, значит идет на это с осознанной целью. Может быть, он сказал все это для того, чтобы я начала его бояться. Чтобы возненавидела, сама пошла на разрыв. Или хочет оттолкнуть подальше от какой-то очень важной мысли, как от последней черты, от чего-то такого главного, что пока мне не дается. Он все время думает об этом и тревожится за меня, и, кажется, страшно не хочет, чтобы я сама догадалась. Вот в чем дело.
Конечно, он все мог бы устроить и пробовал, но слишком устал. Он даже не в силах поддерживать это зыбкое гипнотическое внушение. Прибегнул к нему, как к последнему средству. Если бы у него было больше сил, то сделал бы по-другому. Просто сделал. Без объяснений. А сейчас... От чего же он меня предостерегает? От чего уводит с такой настойчивостью? И почему? Неужели страх
Каменное давление безжизненного вгляда, проникавшее из красного сумрака, мешало ее мыслям выстроится в правильную цепочку последовательностей. Жекки пыталась, как могла, но схватить ускользающую путеводную нить не получалось.
Понятно, что причину нужно искать не во мне, не во всей этой истории с Грегом или нет... не может быть. Неужели уязвленное самолюбие, эта его адская гордость всему виной? Конечно, он горд, и уязвлен, должно быть, безмерно, и все-таки трудно поверить, что с его понятиями о человеке, с его представлениями о том, что может помимо желания иной раз выкинуть человек, наконец, с его бесподобной проницательностью, неужели он мог оскорбиться до такой степени?
Жекки зябко передернув плечами, как будто стряхивая неприятное подозрение, приподняла глаза. Каменный лик встретил ее взгляд неподвижным холодом.
– Так это не из-за Грега?
– спросила она, одолев нежданную робость.
– Нет, - произнес он с той же холодностью, с какой смотрел на нее.
– И вы... вы простили меня?
– Нет, - ответил он так внятно, что Жекки содрогнулась от пронзившего ее смысла.
– Кстати, я узнал вашего Грега много раньше, чем вы думаете. Петр Александрович был моим прикрытием, весьма надежным и достойным, надо сказать.
"Петр Александрович?" - Жекки чуть было не спросила, кто это, но быстро спохватилась. В ее мыслях Грег никогда не связывался с его полным русским именем, а в устах Аболешева оно и подавно звучало как что-то фантастическое. Ощущение нереальности происходящего снова отозвалось в ней болезненным спазмом.
– И это не удивительно, - снова заговорил Аболешев, - поскольку мы хоть и очень дальние, но все-таки родственники, почти братья. Странно, правда? К тому же, Ратмировым не привыкать к этой, навязанной роли, хотя бы сами они и не подозревали об ее истинном назначении. Так, Грег довольно исправно отвлекал от меня внимание некоего Охотника, личности тоже по-своему занимательной, хотя и в отрицательном смысле. С ним у меня были кое-какие счеты... - При этих словах каменное лицо Аболешева потемнело. Видимо, воспоминания о том, как он поквитался с Охотником, были не слишком приятны.
– Это было давно, - сказал он, меняя тон.
– Да, потом господин Охотник не сильно беспокоил меня - он занялся Грегом. Для вас, все это уже не ново, верно? Судите сами, что я мог испытывать к Грегу? Да почти ничего, разве немного благодарности. Так было, пока он... Забылся, пожалуй. Перешел черту. Я не мог ему этого позволить, хотя и был на ту пору крайне стеснен в средствах. Что было делать? Стреляться? Я не хотел убивать. А Грег не мог причинить мне вреда. Оставалось только предоставить вас вашему выбору. Тогда мой человеческий двойник уехал. Оставил смешную записку, по всей видимости, еще на что-то надеясь. Но тот, кто жил во мне, обретая волчье естество, не имел иллюзий. Он был взбешен. Помните тогда, в лесу... Я, в самом деле, был готов разорвать вас. Я не владел собой. Зато вы узнали почти все, от чего я вас безуспешно пытался оградить многие годы. Так вышло само собой. Я хотел отвратить вас от волка и вместе - от Грега, а вышло, что выдал себя.
Жекки зашевелилась, поджав под себя одну ногу. "Значит, он все-таки любит меня. Любит так сильно, что не может ни терпеть подле меня кого-то другого, ни простить мою обманутость Грегом". Но один взгляд на окаменевшее лицо Аболешева - и от этой мимолетной надежды не осталось следа.
– Да, к тому времени, - продолжил Павел Всеволодович, - я уже знал, что Грег добрался до разгадки фамильной тайны. За сто лет до него это сделал князь Андрей Ратмиров, умнейший, надо признать, достойнейший, человек. Грег тогда стал проявлять неумеренное внимание к моей особе. Он и нанятый им человек негласно следили за мной, пока не нашли нужных ему подтверждений. Я не сомневался, что рано или поздно он поделиться своим открытием с вами. Вычислить момент, когда это случится, было нетрудно, и я с намерением позволил вам узнать все до конца, потому что для этого пришло время. Мне уже не было смысла прятаться. И вот, в ту ночь, когда вы выехали из Старого Устюгова... что ж, с моей стороны это было, если угодно, демонстрацией истинного положения вещей. Я не собирался ни мстить, ни запугивать, а всего лишь не хотел усупить. Надеюсь, ваш Грег это понял. Как и то, что легко отделался. В конце концов, мне стало не до него.