Горицвет. лесной роман. Часть 2

Долевская Яна

Павел Всеволодович поставил пустой бокал на опущенную крышку рояля. Каменная потусторонность его идолической фигуры почти сливалась с окрестным сумраком. То, что сознавала сейчас Жекки, нельзя было передать на языке знакомого человеку чувства. Будь Аболешев менее реальным, более призрачным, она, быть может, кое-как смирилась бы с явленной в нем бесчеловечностью. Но окаменевшая плоть его темной фигуры была слишком очевидна, вещественна, и потому ощущение совершенного, неустранимого отчуждения, заброшенности и пустоты вблизи чего-то беспредельного и могущественного доводило Жекки почти до потери чувства, почти до безумия.

Озноб

ее не проходил. Она плотнее обтягивала плечи и грудь шерстяной шалью, но ее лихорадило только сильнее. Пить хотелось мучительно, но она не могла пошевелиться, чтобы достать предложенный ей бокал вина. До того вся она была скована ожиданием чего-то самого главного, предельного, что вот-вот должно было произойти.

– По-своему вы правы, - произнес, наконец, Аболешев, и снова устремил на Жекки заполненные пустотой, безжалостные глазницы.
– Возможно, я мог бы тянуть человечье бремя дольше, если бы...

– Если бы я не встретила Грега?

XLVII

– Что?
– Павел Всеволодович выразил как бы недоумение, и замолчал, словно что-то обдумывая, - Ах это.
– И он тотчас опомнился.
– Нет, конечно, нет. Тут другое.
– Он опять замолчал, переводя дух.
– С месяц назад... помните тот солнечный день, нашу прогулку в лесу, ваши слова, что счастливее вы уже никогда не будете. Вы меня опередили тогда совсем не на много. Буквально накануне я узнал кое-что. Мне открылось, что моя земля, мои родовые владения, мне более не подвластны. Земля отторгла мое покровительство. Доставшееся как проклятие и как священный долг, служение стало бессмыслицей. Бессмыслицей стало всё.

– Но отчего это случилось?
– удивленно и слегка подавленно спросила Жекки. - Почему отторгла, из-за чего?

– Не знаю, - нисколько не меняя тона совершенного безразличия, ответил Аболешев.
– Земля, как все живое, свободна, и она выбрала смерть. Сначала здешний край охватит кровавое пламя, потом он будет погребен под толщей мертвой воды. Люди переселяться в другие места. Редкий заповедный лес, вековая дубрава, пойменные луга, десятки, сотни растений, птиц и животных погибнут. Мой долг спасти хотя бы немногих. Я уведу их далеко, в северные леса, за Урал, где мы останемся, - заключил он и немного подвинулся на стуле. Было видно, что он уже едва перемогает себя.

– Почему вы так уверены? Откуда вы можете знать?

Аболешев ответил не сразу, то ли потому, что посчитал вопрос Жекки излишним, то ли оттого, что долго не мог преодолеть навалившейся слабости. Он долго пристально всматривался в какую-то одну точку на стене, где на самом деле ничего не было, и заговорил, переводя взгляд, будто бы отвечая на собственные тяжелые раздумья.

– Значит, мы не можем быть вместе.

– Послушайте, Аболешев, вы не должны так говорить. Я возненавижу и никогда не прощу вас, если вы...
– начала было Жекки, но мелькнувшая в его глазах холодная вспышка остановила ее на полуслове.

Все, что она могла бы сейчас выплеснуть как сиюминутное и самое искреннее, вероятно, должно было показаться Аболешеву ненужным и довольно пошлым. А он и в лучшее время не переносил ничего подобного. Так что все самые естественные для Жекки восклицания, упреки и, вполне вероятно - слезы, не вызвали бы у него ничего, кроме обычной брезгливости. Почувствовав это, она вовремя спохватилась, и, не зная, где найти правильные слова, способные выразить ее нынешнее кричащее

отчаянье, подавленно замолчала. Ей почему-то сразу представилось, на что в действительности обрекает себя Аболешев. Его участь виделась настолько безысходной и страшной, что Жекки даже не могла долго задержаться на содержательной стороне пророчества Аболешева. Оно представлялось совершенно неправдоподобным.

"То, что его ждет там... об этом лучше не стоит... Полнолуние близко и совсем не пугает его. Он точно забыл про него и уходит. А вернулся лишь затем, чтобы порвать со мной, как будто я могла бы... Или что, что бы я могла? Почему он не хочет, чтоб я преследовала его именно теперь? Неужели потому, что могла бы нарушить ход его безвозвратного обращения? Да ведь и те двое, в трактире, тот странный Охотник, который почти все напутал, нашел же он какое-то средство помешать ему. Пускай мне нужно совсем другое, может быть, если бы я только знала, в чем состоит это средство, то... Но нет. Все вздор. Я слишком не хочу его потерять, а он уходит. Уходит туда, где нет ничего человеческого. Он, Аболешев - человек до мозга костей, чтобы он ни говорил о себе. Какая же необъятная сила, непонятная нездешняя власть, повелевает им? Им, для кого здесь нет и не может быть повелителя?

Жекки закрыла глаза. Ее раздумья незаметно пересеклись с мерцающим лучом воспоминаний. Тонкий сиреневый сумрак петербургского вечера, тяжесть счастья и долгого непроходящего ожидания. Легкое прикосновение холодных губ и отточенное спокойствие слов, выпавших посреди безмолвия: "Даю слово, которое, надеюсь, для тебя кое-что значит... В этом мире я люблю только тебя". Озноб окатил ее с головы до пят. Она сжалась и выпрямилась, отбросив от себя остатки угасшего солнечного ослепления. Ей стало слишком ясно, что сила, отнявшая его, была вовсе не потусторонней. Она повелевала им не извне, а изнутри и жила в нем всегда, и Жекки всегда, хотя и неосознанно, знала о ней, а иначе наверняка никогда не приняла бы его как своего двойника, как неразъединимую с ней ровню. "И вот почему он не останется, и почему он мне дороже жизни, и почему я, кажется, согласна потерять с ним жизнь".

– Знаете, что, - промолвила Жекки удивительно ровным и тихим голосом, - наверное, мне не будет так страшно одной без вас, если я чем-то... помогу вам. Если хотите, я уеду.

Темная фигура Аболешева, несколько расслабленная, при этих словах Жекки вновь выразила заметную напряженность. В черных глазницах застыло что-то испытующее и вместе успокаивающее. Во всяком случае, Жекки восприняла это явное смягчение в его облике именно как удовлетворение достигнутым результатом, и ей почему-то сделалось еще безнадежней на сердце.

– Обещайте, что сделаете это, - сказал он, сдерживая странное оживление.

– Обещаю, - произнесла она без колебания.
– Все равно я скоро умру.

– Вы узнаете боль, - глухим повторением донеслось до нее из остывающего красного мрака.
– Но так и должно быть. Болезнь убьет вас, если одолеет вашу жажду. Но я вижу - эта жажда огромна. Ваше человеческое все еще подлинно и очень устойчиво. У вас есть внешние привязанности в мире. Этот мир, наконец, именно ваш. Вы никогда не испытывали к нему вражды. Следовательно, у вас есть не малые виды на будущность в нем. Более прочные, чем когда-либо. Поэтому... Вы должны уехать, Жекки, уехать как можно скорее. Лучше всего прямо завтра, не медля, иначе, клянусь, я сделаю так, что...