Горицвет. лесной роман. Часть 2
Шрифт:
– Он бы не мог, - сказал Аболешев, медленно отрывая от себя пальцы Жекки.
– Странно, что вы не поняли.
Слегка обескураженная, Жекки подалась назад и почти сразу испугалась от того, что действительно так долго не понимала. В который раз она изумилась своей слепоте, своему неумению разгадать то, что в сущности, всегда лежало на поверхности. Как она могла так долго не видеть, не осознавать, до чего несоразмерны силы обычного человека, пусть даже такого смелого и сильного, как Грег, и оборотня - тайного властителя, не подвластного никому из людей. Только сейчас, за одну долю секунды она, наконец, поняла, кем на самом деле был ее муж. Потрясенная, она не могла выдавить из себя ни звука. Затем, ослабев
XLIV
Было видно, что Аболешев устал. Ему было больно двигаться, трудно говорить и, тягостно продолжать, в сущности, ненужное объяснение. Выходка Жекки его окончательно утомила. И все же что-то мешало ему удовлетвориться сказанным. Что-то словно бы исподволь заставило снова заговорить. С оттенком былой, далеко отступившей, радости Жекки услышала, как зазвучал в ней его прежний живой голос. И она снова будто впала в легкое забытье, ощутив, как сквозь зыбкую дрему в нее вливается другая, близкая, горькая и родная душа. Так разговаривал с ней в былые дни Серый. Так безмолвно они понимали друг друга.
"Что ж, как хотите, вернее...
– говорящий поток его мыслей проникал, казалось, в самую глубину сознания.
– Вот видите ли, еще совсем недавно я полагал, что этот разговор совершенно невозможен, и однако же, только что сам затеял его. Вы знаете, кто я, и это знание не отвращает вас. Когда-то я думал, что мы будем неразлучны, а сейчас знаю, что расставания не избежать. Если бы я мог предвидеть что-то похожее, то, вероятно, сумел бы не допустить такой грубой откровенности. Она чужда мне и будет тяжела для вас. Но вы имеете право знать, что побудило меня объясниться. Я скажу лишь самое необходимое. Слушайте.
Это началось давно, в тот самый день, когда вы заблудились в моем лесу. Веселая девочка Жекки, вы и подумать не могли, на что я вас обрекаю. А я... Конечно, все понимал. Полагаю, я просто поддался собственной слабости и, спасая вас, совершил непоправимую ошибку. Не подумайте, что я жалею. Нет. По отношению к себе, у меня никогда не было сожалений. Сам я скорее приобрел, нежели потерял. Но вы, Жекки... Вы, разумеется, тогда могли умереть, но ведь могли и выжить. Что, если бы вы сумели каким-то чудом найти дорогу и выбраться из леса без моего вмешательства? Вся ваша жизнь пошла бы по-другому. Вот о чем я, признаться, стал задумываться все чаще, по мере того, как узнавал вас. И чем больше мы сближались, тем сильнее становились мои сомнения и мое... да, почти раскаянье.
Сначала, пока вы были ребенком, я заставлял вас быть подле себя. Вас нельзя было оставлять наедине с собой. Помните темноту, ночь, кружение в бесконечности лабиринтов?.. Эти видения - отблески инобытия, многомерного онтоса, искажавшие человеческое естество, могли вас убить. Я снимал вашу боль, но больше ничего не мог. И вы... вы нравились мне. Во мне начиналось что-то, чего я не ожидал. Чего не должно быть. Но... оно появилось. И тогда я захотел, чтобы вы ни в коем случае не сломались, остались настоящей. В том действительном мире, что я с трудом переносил, вы были одной единственной. Другой просто не могло быть. Разуверьтесь.
Короткое время мне думалось, что вы - мое спасение. Что благодаря вам я вырвусь из плена и обрету то, чего до меня не имел никто из моих проклятых предков - подлинной человеческой радости. Иной раз я позволял себе думать, что из-за вас и ради вас превозмогу собственную природу, изменю целый мир. Да мало ли еще о чем мечтают безумцы. Я торопился. Я не мог допустить, чтобы кто-то другой даже случайно опередил меня. И потому сделал вам предложение при первой возможности. Я и не подозревал, что тем самым только умножу безысходность.
Что до моих надежд, то они оказались совершенно ложными. Неприглядная истина открылась мне в Италии. Вы, конечно, хорошо помните тот приступ, который чуть не стоил мне жизни. Это был знак. Тогда я понял, что отделить себя от другого, данного мне естества, невозможно. Что, попробовав быть только человеком, со всеми данными ему страстями, я рискую неминуемо исчезнуть для этого мира. А я не мог, не имел права исчезнуть. Не потому, что как-то особенно дорожил своей жизнью, а потому, что моя жизнь никогда не принадлежала мне. Я был рожден пленником, рабом служения и должен был всегда повиноваться своему высшему назначению. Может быть, потому я так отчаянно мечтал сбежать от всего этого. Освободится...
– Здесь Жекки смутно припомнилось что-то похожее, уже бывшее с нею когда-то. Почти та же интонация, почти те же слова: "Сбежать от всего этого... стать свободным". Когда и кто говорил ей все это? Она не могла сейчас вспомнить, сосредоточиться. Голос Аболешева мешал ей отвлечься.
– Как вами, я бредил этой невозможной свободой, - вновь зазвучало в ней, - и мечтал обрести ее через вас. Но долг был выше. Свобода быть человеком только поманила, но так и не далась мне. Как, впрочем, и вы, Жекки...
Про себя я отлично понимал - раздвоенность губит меня. Будучи человеком, я не мог ничем навредить волчьему естеству. Зато, оставаясь волком, не помышлял о выгодах человека, ибо только звериная жизнь наполняла меня силой и наслаждением, неслыханными, беспредельными, немыслимыми среди людей. Но ничего этого нельзя было открыть никому, и особенно - вам. Я был раздвоен и связан. Сознавая, что погубил вас, я не мог оторвать вас от себя, потому что иначе ваше существование стало бы невозможно.
После того, как мы поженились, меня ждало еще одно неприятное открытие - наша физическая связь могла быть только тайной. Само собой, тайной для вас, а не для меня. Мучительные физические страдания, по-видимому, должны были оградить вас от близости с представителем иного, нечеловеческого вида. Ваша физиология защищала вас, но я... Для меня это не имело значения, поскольку я по своему произволу менял ваше сознание, управлял памятью, контролировал боль. И, разумеется, постоянно пользовался своим преимуществом. Человек пробовал сопротивляться, и ничто, пока я был человеком, не заставило бы меня нарушить данное вам слово. Но человек был второстепенен. А тот, другой, кто наполнял его - всевластен. Ничто не могло ему помешать. Так, когда-то, помимо воли, овладев вашей душой, в другое время уже расчетливо я овладел вашим телом. На меня не действовали соображения вашей морали. Я избрал вас, и значит, вы должны были соединиться со мной, чтобы дать жизнь моему наследнику. Я не мог думать иначе. Так поступали все мои предки. К этому меня обязывал порядок служения".
Жекки глотнула ртом воздух. Ей очень хотелось пить, и если бы не вязкая паутина транса, связавшая ее по рукам и ногам, то, наверное, не сдержала бы накатившего на нее возмущения. В ее сердце впервые отчетливо повеяло жалящим холодком, нет, все еще не ненависти, но первым приступом нелюбви. Это ощущение, так же, как осознание наступившей когда-то влюбленности, было поистине оглушительно. Взглянув на себя глазами Аболешева, она ясно почувствовала, что он и впрямь другой, совсем не тот, каким она знала его многие годы. Она поняла, что на самом деле могла быть для него всего лишь безответной игрушкой. И ей стало мучительно неловко, за него, за себя ли - уже не имело значения.