Горицвет

Долевская Яна

В эту минуту ей вообще не хотелось ни слышать, ни видеть Грега. Ее все еще не отпускала тяжелая неприязнь. Ну почему он не может вести себя, как принято в обществе, хотя бы и таком дурацком, как наше? Ведь время от времени, когда ему это нужно, у него прекрасно получается. В городе, например, об этом всем известно. Все знают, что Грег мошенник, негодный человек. Кажется, связан с контрабандистами. Но при этом на редкость обходительная бестия. Да и не может быть, чтобы он, с его звериной проницательностью, не понимал, как обижает ее своими постоянными дерзкими выходками, всеми этими циничными взглядами, усмешечками и сарказмами.

Чего он добивается? Чтобы она в конце концов не выдержала и влепила ему смачную оплеуху? Но нет, у него всегда

хватает какой-то действительно изысканной чуткости для того, чтобы остановиться на последнем рубеже дозволенного, за которым безупречность манер срывается в площадную грубость. Его беспардонное поведение завуалировано такой непроницаемой завесой внешнего лоска, что продраться через нее, чтобы вывести наглеца на чистую воду, почти невозможно. Жекки слегка утешалась тем, что изыски такого рода — удел поистине немногих, особенно изощренных светских прощелыг, вымирающих одновременно с общим вырождением дворянства. Однако, скрытый за его нахальной любезностью, но изредка дающий о себе знать в коротких вспышках мрачный огонь, оставался для нее совершенной загадкой.

Не может быть, чтобы Грег мог серьезно увлечься ей после всего нескольких злополучных встреч. Она ни разу ничем не дала ему повода даже помыслить о какой-либо пусть самой ничтожной надежде, намекающей на ее женскую слабость. Весь ее строгий вид, откровенная резкость замечаний, брошенные ему в ответ ненавистные взгляды, казалось бы, говорили сами за себя. К тому же, он не мог не видеть ее отношений с Аболешевым. Даже то, сугубо внешнее, что лежало на поверхности, могло удовлетворить любое нескромное любопытство. Опять же, в уездном бомонде, где Грег был принят, ни для кого не составляло секрета, что «Аболешевы на шестом году брака все еще безумно влюблены друг в друга». А если принять во внимание те немногие слова, что Грег обронил в качестве самохарактеристики, что в его поступках не может быть бескорыстия, на поверхность всплывала весьма грубая истина.

Как и положено не чистому на руку игроку, Грег, очевидно, обладает единственной сильной страстью, и эта страсть — нажива. Ничто другое, кроме снедающего его желания поскорее прибрать к рукам куски Никольского имения, столь необходимые в его железнодорожной афере, не заставило бы его увиваться вокруг Жекки с такой настойчивостью. И теперь у Херувимова он, должно быть, рассчитывает ободрать ее, как липку, чтобы уж не оставить ровно никаких средств на выкуп закладной. Да только тут еще не известно, кто кого. Пусть не думает, что только у него одного есть голова на плечах. Во всяком случае, пусть не радуется раньше времени.

Правда, было в этой истории еще кое-что. Жекки невольно съежилась, вспомнив, кем на самом деле может быть этот опасный человек. Если допустить, что его душа неразрывна и не двоится, подобно телесной оболочке, то тогда существует и другая возможная причина. Догадка на этот счет уже посещала ее в несколько приглушенном и бессвязном водовороте первых впечатлений, произведенных подслушанным в трактире странным разговором. С тех пор Жекки старалась избегать возвращаться к этим своим глухим и томительным мыслям. Ей гораздо проще было смириться с расчетливой корыстью, добивающейся ее финансовой капитуляции, чем с возможностью настоящего сильного чувства, которое могло обрушиться на нее в любую минуту. Потому что, наверное, уже тогда, в первую же секунду, когда она поняла, что Серый и Грег связаны какой-то противоестественной связью, ее сердце сломалось. Не любить Серого — было выше ее сил. И значит… значит, она не сможет теперь смотреть на Грега как смотрела прежде.

Помимо воли в ней уже звучит и рвется наружу требовательный голос давно закабаленной души. Он повелевает ей склоняться слухом к греховным язвительным речам Грега. Смиряться послушным взглядом перед его алчно пламенеющими угольными глазами, и всем существом, каждой трепещущей жилкой, каждой встревоженной каплей крови, каждым ударом покоренного сердца желать нерасторжимой

и необратимой близости с ним. Но от одного смутного предчувствия такой близости у нее темнело в глазах. Конечно, если он и Серый — одно… Жекки все еще не была убеждена в этом… И все же, слишком многое говрило в пользу этой невозможной связи.

Наверное, Серый просто не выдержал разделяющей их видовой пропасти. Он так долго, так преданно любил ее, что рано или поздно должен был заявить о своей любви на понятном ей языке. И конечно, это решение далось ему нелегко. Это и в самом деле, даже по мысли, непередаваемо и ужасно. И, тем не менее, он решился. Решился потому, что любит сам, и знает, как она любит его. Только вот странность. Почему-то став Грегом, он начал вести себя с ней, как никогда не позволил бы себе, будучи Серым. Может быть, перемена плоти совершенно изменяет сознание? Возможно, неизменными остаются лишь чувственные переживания, которые это существо не в состоянии преодолеть. А все остальное, составляющее духовную и волевую сторону, меняется в человеческом обличье ликантропа до неузнаваемости, и он проявляет те же «звериные» чувства, сообразуясь уже с совсем другим веществом своего «я». И при всем при том, разве не удивительно, что ей уже несколько раз казалось, как в брошенных на нее темных взглядах, в отдельных чертах и манере вести себя, даже в непреднамеренных жестах Грега, проскальзывало что-то настолько знакомое, настолько притягательное, что ее сомнения в реальности некоей неизученной страшной болезни рассеивались сами собой.

«Интересно, как тогда называется моя болезнь, — подумала она, — ведь для здорового все эти рассуждения просто невозможны. Почему замечательный волк становится дурным человеком и как дурной человек может превратиться в симпатичнейшего зверя? — Ну, разве это не похоже на бред? Узнай Аболешев, о чем я сейчас думаю, он всерьез испугался бы за меня». Жекки подавила тяжелый вздох.

Ей почему-то стало больно думать о Павле Всволодовиче. Он как-то незаметно отдалился, отошел в свои сны и в ту темноту, что проносилась за бортом ревущей машины. Вторая половина сердца Жекки, разделенного и связанного одной и той же непобедимой страстью, сейчас звучала сильнее и громче. Серый, с его неразгаданной тайной, с его беззащитностью перед лицом поджидающего убийцы, наконец, с его отчаянной попыткой сказать о своей любви к бедной двуногой, сделался в эту минуту самым главным, самым дорогим для нее существом.

Думая о нем, она снова, как в прошлый вечер, незаметно переключила взгляд на Грега. Она видела его, четко обрисованный темнотой, точеный профиль с чернеющим над верхней губой тонким изгибом усов и агатовым блеском чуть прищуренного левого глаза, и уже не могла думать ни о ком другом. «Даже если я люблю не его, а волка, он будет чувствовать мою любовь, и будет думать, что она предназначена ему».

— Евгения Павловна, дорогая, — вдруг прервал ее летаргическую задумчивость Грег, не оборачиваясь и не меняя сосредоточенного выражения лица, — этак вы мешаете мне вести автомобиль. — Из-за вас я рискую упустить руль, а это может кончиться очень печально для нас с вами. Вы смотрите, точно видите сквозь меня еще кого-то. Какое-то привидение. А я, опять-таки слишком занят, чтобы отогнать его прочь. Терпеть же его под боком, будучи с вами наедине, я не намерен. Так что сделайте одолжение, смотрите прямо или отвернитесь. Так будет спокойнее нам обоим.

Жекки, недовольная его отповедью, отвернулась. Как-то уж чересчур противоречиво и смутно выходило все с этим Грегом. Не то он заманивает ее в какую-то ловушку, не то она сама запуталась в каких-то гиблых силках. Никакой ясности.

Между тем, они уже въехали в Волкову слободу.

XLIII

Промчавшись по Карабуховской улице, Грег плавно остановил машину возле подъезда игорного дома Херувимова, официально, однако, именовавшегося трактиром, дабы не создавать лишних сложностей блюстителям закона.