Горицвет

Долевская Яна

«Так она разнесет все мое заведение… черта с два… сделайте же что-нибудь… помилуйте, да кто же решится… не прикажете ли, пальнуть по ней… только попробуйте и я сам разможжу вам голову… но вы видите, она же ненормальная… я знаю, что делать…»

В первую минуту Жекки не столько видела, сколько чувствовала, как кое-что изменилось. Произошло какое-то движение. Она поняла, что ее хотят обезвредить, и насторожилась. Крепче сжала нагретую никелированную рукоять. Потом, стремительно и внезапно чья-то темная фигура метнулась прямо ей под ноги. Жекки не помня себя, подчинясь уже какому-то заведенному в ней механизму, просто по инерции определив цель, сделала по ней выстрел. Но вместо звуков

падения и криков она почувствовала, что сама падает, что резкий и сильный рывок выбил у нее пистолет, и что ее охватило со всех сторон что-то слишком твердое, чтобы вырваться из него. И все же она вырывалась из последних сил, металась, пиналась, толкалась и, кажется, бросалась самыми непотребными оскорблениями.

Потом она видела, как из ее пальцев на зеленое сукно высыпается целый звездопад разноцветных кружочков. Ее всю сотрясало от дрожи, от тягостного ожидания того, что вот-вот должно разрешиться. Со страхом и надеждой она открывала первую карту. Это была шестерка. Следующая, упавшая рядом с ее рукой тоже была шестеркой. Сердце в груди стонало. Ну вот, сейчас, сейчас, все и решится… Осталось совсем чуть-чуть… Нужно приготовиться… Жекки медленно приподняла атласный уголок третьей карты… черное опущенное сердечко заполнило ее целиком. Она испуганно дернула рукой, и из-под пальцев выскользнула, поднявшись куда-то высоко вверх и вырастая на лету в нечто огромное, знакомая темная фигура, осеннная колыхающейся пурпурной мантией с горностаевыми мехами.

Над чернеющей головой, в окутавшей ее мгле, вздымалась корона из соединеных в одну цепь трех золотых трилистников. Выступавшая из мантии грудь, отливала вороненой сталью доспехов. Матовая тень рассекала бледное замкнутое лицо ровно пополам, очерчивая тонкий профиль. Но вот это лицо стало расти, словно бы приближаясь вместе с окутавшей его мглой. Сердцу стало страшно и сладостно.

Сначала Жекки уловила пахнувший на нее терпкий аромат, затем легкое шершавое прикосновение короткой щетины к своим губам, затем увидела заполнившие собой все вокруг бездонные, как окружавшая их тьма, глаза, приглушенно мерцавшие черным кварцевым блеском. Она охнула сквозь сон и очнулась.

XLVII

Было тихо и сумрачно. Она лежала на диване в совершенно незнакомой комнате, укутанная шерстяным пледом. Под головой мягко прогибалась диванная подушка с кисточками. Узкая розоватая полоса света лилась через приоткрытую дверь, прорезая прямым лучом узорчатые квадратики паркета, и разделяя по диагонали маленький коврик перед диваном. За дверью, в освещенной комнате слышалось равноме тиканье тяжелых, очевидно, напольных часов, и еще какие-то пока неуловимые движения.

Жекки приподнялась и села, опустив ноги. «Интересно, где это я?» Ее немного подташнивало, голова больше не кружилась. Виски и затылок стягивала пульсирующая боль. От одного мутного воспоминания о том, что с ней творилось в игорном доме, особенно в буфете, становилось дурно. Во рту стояла такая жуткая сушь, что она готова была напиться прямо из лужи. Жекки встала и пошла на свет. С трудом разлепляя непослушные веки, жмурясь от бьющего прямо по глазам, яркого огня электрических ламп, она различила обшитые деревянными панелями стены, темные драпировки на окнах, кожаную мебель. Сизая пелена табачного дыма стелилась над письменным столом. Зеленое сукно столещницы, придавало бы ему буквальное сходство с игральным, если бы не массивные письменные принадлежности, да несколько раскрытых книг, лежавших одна на другой поверх разбросанных в беспорядке бумаг. Развернутая простыня «Биржевых ведомостей» с видом царствующей здесь особы свободно свешивалась над левым краем стола. Жекки заглянула сквозь дымную поволоку, и

ахнула, как будто снова очутилась во сне. На нее смотрели все те же черные, как бездна, глаза. Только теперь их оживлял какой-то прямо-таки безудержно веселящийся, адский пламень.

— Дорогая моя, — сказал Грег, вынув изо рта сигару, но, даже не приподнявшись над креслом, в котором он лениво развалился, просматривая газетные колонки. — По-моему, вы встали слишком рано. Сейчас еще только три часа.

— О, господи… — со стоном проронила Жекки, опускаясь на что-то мягкое. Кажется, диванную подушку. У нее так больно сдавило затылок, что она чуть не вскрикнула.

— … следовательно, вы проспали всего только пятьдесят семь минут.

— Что же это за… — Жекки остановилась, с трудом поворачивая прилипающий к гортани язык, — словом, где я… то есть, где мы находимся?

Грег тихо засмеялся, и потушил в пепельнице дымящуюся сигару. Жекки только теперь поняла, как чудовищно прозвучал ее вопрос. Сглотнув слизистый горький комок слюны, она перехватила рукой горло, больно заскрежетавшее от слишком сухой смазки.

Неторопливо поднявшись и, также неторопливо на ходу вдевая руки в пиджачные рукава, Грег подошел к угловому шкафу, вынул оттуда пузатую бутылку и небольшой, тоже пузатый, бокал на коротенькой ножке. Наполнив бокал до половины, он небрежно, чуть не расплескав содержимое, поставил его на край письменного стола.

— Пейте, — сказал он, обходя стол по пути к своему креслу.

Во всем, что он сейчас делал, в том, как медленно передвигался по кабинету, как вяло и неохотно цедил слова, Жекки чувствовала вызывающее пренебрежение к себе. Пренебрежение сквозило во всем, кроме выражения его бесновато смеющихся глаз. Конечно, в ответ на подобное обращение следовало бы просто встать и молча уйти. Но, во-первых, Жекки умирала от жажды, во-втроых, у нее раскалывалась голова, а в-третьих, она абсолютно не знала, куда она могла бы уйти отсюда, потому что еще толком не поняла, где очутилась. Пришлось униженно подняться, подойти к столу и, взяв бокал под немилосердно сверлящим ее взглядом, пригубить драгаценной жидкости.

Жидкость — Жекки вначале не признала в ней ни одного из известных ей напитков — приятно и мягко облила нёбо мятной прохладой. На втором глотке она чуть не поперхнулась. Свежий прохладный вкус остановил ее, как останавливал не однажды. Поликарп Матвеевич приписывал тогда ее медлительность достоинству созданного им шедевра. Вкус был тот же самый, неповторимый, мятной поликарповки, чей секрет Матвеич заботливо оберегал не хуже порученных ему лесов. С минуту Жекки, забыв про сухую резь в горле, молча смотрела на Грега. «Откуда?» — почти срывалось с ее языка. Но что-то удерживало ее от этого срыва. Грег молчал. Его лицо было в тени. «Он что-то пожадничал», — решила Жекки, выпив все до капли, и снова упадая на мягкую кожаную подушку. Произнести имя Поликарпа Матвеича в такую минуту, значило совершить непоправимую ошибку. Она читала в глазах Грега непреклонный запрет и приниженно отступала. — «Можно подумать, я перед ним чем-то провинилась».

— Так где же все-таки мы находимся? — снова спросила она, чувствуя по тому, как звучит голос, сколь заметно ей полегчало.

— Все там же. Под «крыльями Херувима» — или крышей моего старого доброго друга.

— У Херувимова? — Жекки недоверчиво оглянулась.

— Да, — подтвердил Грег. — Вы, возможно, не знали, но его заведение весьма обширно и оказывает помимо развлекательных услуг еще и весьма широкие услуги гостеприимства. В общем, дорогая моя, мы в гостиничном этаже. Здесь у меня давняя берлога. Целых пять комнат, включая этот кабинет. Вы у меня в гостях, Евгения Павловна, если только это вам более по вкусу.